Эсхатологическая топика в русской традиционной прозе второй половины хх начала ххi вв.
На правах рукописи
Цветова Наталья Сергеевна ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПИКА В РУССКОЙ ТРАДИЦИОННОЙ ПРОЗЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ НАЧАЛА ХХI ВВ.
Специальность 10.01.01 – русская литература
Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук
Архангельск – 2011 2
Работа выполнена в Институте русской литературы Российской акаде мии наук (Пушкинский Дом) доктор филологических наук Научный консультант Муромский Вячеслав Петрович доктор филологических наук, профессор
Официальные оппоненты:
Елепова Марина Юрьевна доктор филологических наук, профессор Сигов Владимир Константинович доктор филологических наук Спиридонова Ирина Александровна ГОУ ВПО «Санкт-Петербургский
Ведущая организация:
государственный университет культуры и искусств»
Защита диссертации состоится в 10.00 18 марта 2011 года на заседании объединённого совета по защите докторских и кандидатских диссертаций ДМ 212.191.04 в Поморском государственном университете имени М.В. Ломоносова по адресу: 164520, г. Северодвинск, ул. Торцева, 6, ауд. 21.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Поморско го государственного университета имени М.В. Ломоносова Автореферат разослан «» февраля 2010 года
Ученый секретарь диссертационного совета Э.Я. Фесенко
Общая характеристика работы
Степень изученности темы. Русская литературная эсхатология но вейшего времени – одно из конституциональных явлений национального культурного пространства. Но несмотря на многолетний интерес филологии к самым разнообразным и менее значительным формам контакта художе ственного творчества и теологии, к отечественной онтологии и духовной традиции, к апокалиптике, современные теоретико- и историко литературные исследовательские методики и подходы к данному сегменту словесности находятся на этапе становления.
Сложившаяся ситуация отчасти обусловлена тем, что вплоть до начала 1990-х годов высказывания об эсхатологической направленности мысли и мирочувствования современных писателей, о возможности соотнесения ду ховного и эстетического начал новейшей прозы, о наличии выражающего эту соотнесенность глубочайшего подтекста в силу известных причин вос принимались не только официальной критикой и литературоведением, но и всем гуманитарным сообществом почти как крамольные. Историко- и теоре тико-литературные стереотипы, возникшие в советскую эпоху, оказались настолько мощными и жизнеспособными, что и в условиях преодоления многих идеологических табу они продолжают оставаться серьезным препят ствием, в частности, при исследовании бесспорно, однозначно проявляю щихся эсхатологических установок безрелигиозного или неконфессиональ ного сознания, воплощенного в недемонстративном, глубинном модусе. До сегодняшнего дня предпринимались единичные попытки анализа эсхатоло гических мотивов в творчестве отдельных художников, значительно реже – художественных алгоритмов освоения эсхатологической топики разными школами и направлениями (статьи Е.В. Азаровой, Е.И. Алещенко, М.А.
Глушковой, Е.В. Аленькиной, А. Дырдина, Н.Н. Козновой, В.В.
Компанейца, О.А. Лекманова, М.К. Лопачевой, О.В. Молодкиной, Л.А. Ольшевской, Е.А. Осьмининой, Т. Рудомазиной, Т. Рыжкова, В. Сисикина, И. Сисикиной, А. Татаринова, кандидатские диссертации А.Н. Варламова, С.Н. Сморжко и др.)1.
Азарова Е.В. Христианские образы и мотивы в «Вечерних огнях» А. Фета // Художе ственный текст: варианты интерпретации. Ч. 1. – Бийск, 2006;
Аленькина Е.В. Оппозиция «жизнь-смерть» в позднем творчестве А. Блока и ее реализация в поэтических текстах // Язык художественной литературы. Литературный язык. – Саратов, 2006;
Алещенко Е.И.
Концепт «смерть» и его отражение в произведениях разных жанров // Современная фи лология в международном пространстве языка и культуры. Труды и материалы Между народной научной конференции. – Астрахань, 2004;
Варламов А.Н. Апокалиптические мотивы в русской прозе конца ХХ века. Автореферат канд. диссерт. – М., 1995;
Глушкова М.А. Диалог со смертью в поэзии А.А. Фета // Ученые записки НИИ филологии Орлов ского государственного университета. Т. 4. Литературоведение. Русская поэзия: пробле мы поэтики и стихосложения. – Орел, 2006;
Дырдин А. Апокалиптика и эсхатология Л.М. Леонова // Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных то Актуальность проблематики диссертационного исследования обу словлена прямой соотнесенностью с антропологической направленностью большинства сегодняшних филологических изысканий, с общей нацеленно стью современной отечественной гуманитарной мысли на постижение наци онального мироощущения;
необходимостью оппонирования не только редукционалистской и релятивистской антропологии (фрейдизм и постмодернизм) и соответству ющим трактовкам доминантных мотивов новейшей прозы, но и субъектив но-оценочной интерпретации произведений прозаиков-традиционалистов;
назревшей потребностью в создании целостной, непротиворечивой по сути своей историко-литературной концепции.
Главное – очевидной потребностью в реинтерпретации ключевых фак тов истории советской литературы, которая не может быть удовлетворена без переосмысления темпоральной составляющей традиционалистского век тора новейшей русской прозы, позволяющего снять упреки во влечении к Танатосу или в катастрофичности художественного сознания, адресуемые критикой крупнейшим художникам завершившегося столетия.
Научная новизна диссертации определяется системным подходом к анализу русской литературной эсхатологии новейшего времени: ретроспективным и интердискурсивным характером предпринятого исследования;
наличием необходимых в данном случае культурологического и тео логического экскурсов;
естественным и логически оправданным разграничением личной (частной, малой) и общей эсхатологии, эсхатологии и апокалиптики, за пре чек зрения. – Ульяновск, 2005;
Кознова Н.Н. Апокалиптические мотивы в мемуарах З. Гиппиус и Г. Иванова // Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века. Вып. 3. Ч. 1. – М., 2006;
Компанеец В.В. Проблема жизни и смерти в эпопее И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Литература и культура в контексте христи анства. – Ульяновск, 2002;
Лопачева М.К. Эсхатологический триптих Г. Иванова // Сю жет и мотив в русской литературе ХХ–ХХI вв. – СПб., 2007;
Ольшевская Л.А. Эсхато логическая тема в Волоколамском патерике // Филологические науки. 2003. № 1;
Молод кина О.В. Три смерти в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» // Классические и неклассиче ские модели мира в отечественной и зарубежной литературах. – Волгоград, 2006;
Рудо мазина Т. Летописные повествования о княжеской смерти: жанрово-стилевой аспект. Ав тореферат канд. диссерт. – Елец, 2007;
Сморжко С.Н. Художественная эсхатология в ро манах Ф.М. Достоевского 1860–1970-х годов. Автореферат канд. диссерт. – Краснодар, 2007;
Сисикин В., Сисикина И. Смерть, смех и смысл. Вопросы жизни и смерти в творче стве А. Блока // Подъем. 1990. № 12;
Татаринов А. Апокалипсис Леонова и эсхатология Достоевского // Литература ХI–ХХI вв. Национально-художественное мышление и кар тина мира. Ч. 2. Проблемы изучения творчества Л.М. Леонова: итоги и перспективы. – Ульяновск (Симбирск), 2009;
Лекманов О.А. Три смерти (Иван Ильич, Андрей Фокич, Анна Ивановна) // Лотмановский сборник. Т. 2. – М., 1997.
делы которых выводится мортальная – танатологическая и экзистенциана листская – художественная рефлексия;
культурно и художественно обусловленной сосредоточенностью на анализе литературного воплощения частной эсхатологии, которая как пере живание личного жизненного времени составляет духовную оппозицию апокалипсическому напряжению современной эпохи.
В реферируемой работе впервые литературный материал исследуется через актуализацию универсально-личностной эсхатологической топики, ориентированной на преодоление человеком (литературным персонажем) страха смерти.
Объектом предпринятого исследования является русская традицион ная проза второй половины ХХ – начала ХХI веков.
На принципы отбора эмпирического материала повлиял характер пред мета исследования. Внимание к эсхатологическому литературному дискурсу определило интерес к произведениям, в большинстве случаев являющимся образцами высокой литературы, с наибольшей очевидностью представляю щим три кризисные эпохи отечественной истории – революционную, время предчувствия катастрофы в застойный период и кульминационный этап пе рестройки. Авторы отобранных для анализа текстов, преодолевая эпохаль ную сосредоточенность на социально-исторической проблематике, стреми лись к постижению особенностей национального психо-ментального ком плекса.
Предметом исследования стала художественная эффективность тек стовых реализаций эсхатологической топики. Опора на топику при литера туроведческом анализе традиционных текстов, отличающихся особого рода кодифицированностью, позволила продемонстрировать внутреннее един ство анализируемого материала, избежать противопоставления формы и со держания и минимизировать опасность ложной или произвольной интерпре тации, дала возможность обнаружить зафиксированную в художественных образах сопряженность всех граней бытия: искусства, морали, памяти, вооб ражения, хаоса и гармонии, времени и пространства, общественной и инди видуальной жизни.
Цель диссертационного сочинения заключается в исследовании новей шей русской литературы, ее ядра (традиционной прозы) – как литературно эсхатологического феномена, характеризующегося определенной системой топосов, структура которых сложна, а словесное выражение неразрывно связано с доминантами духовной эволюции мира и человека.
С этой целью соотносятся конкретные задачи исследования:
обоснование необходимого терминологического инструментария;
изучение особенностей рецепции православной эсхатологической концепции, получившей наиболее определенное, системное воплощение в Откровении Иоанна Богослова;
формирование общего представления о наиболее значительных эта пах эволюции отечественного литературно-эсхатологического дискурса с преимущественным вниманием к апокалипсически-напряженным периодам;
анализ «деревенской прозы» как уникального варианта русской ли тературной эсхатологии через описание соответствующей топики;
выявление идейно-эстетической перспективы развития русской тра диционной прозы, не исчерпывающейся и не ограниченной литературным опытом «деревенщиков»;
исследование момента распада классической литературно эсхатологической традиции, восстановленной «деревенской прозой», и ху дожественных способов и приемов ее модернизации, создаваемых новым поколением литераторов;
осмысление на материале постмодернистской прозы и медийных текстов наблюдаемого в современной словесности увлечения танатологией.
Теоретическая основа диссертационного исследования – идеи инте гративного характера, которые в отечественном литературоведении впервые отчетливо были обозначены в двухтомном издании материалов Всесоюзной научно-творческой конференции (ИМЛИ РАН, 1989)2, получили развитие в последнем варианте академической теории литературы (том «Литературный процесс»)3 и в более поздних работах Ю.Б. Борева, А.Д. Михайлова, П.Е. Спиваковского, В.В. Ванслова, Ю.С. Степанова, Л.И. Сазоновой4, М.А. Виролайнен, В.С. Жидкова, В.К. Кантора, К. Касьяновой (В.Ф. Чесноковой), А.А. Королькова, Т.Г. Мальчуковой, С.А. Никольского, К.Б. Соколова, Н.А. Хренова, В.П. Филимонова5 и мн. др.
В основании избранного научного подхода, во-первых, предложенное Д.С. Лихачевым понимание культуры «как некоего органического целого явления, как особого рода среды, в которой существуют общие для разных аспектов культуры тенденции, законы, взаимопритяжения и взаимоотталки вания…»6. Данное определение является актуальным, так как задает и моти вирует современную интеграцию гуманитарных наук, развитие националь ной компаративистики, возникновение которой предсказал М.М. Бахтин, уверенный в том, что «наиболее напряженная и продуктивная жизнь культу История советской литературы: Новый взгляд. – Т. 1–2. – М., 1990.
Теория литературы. Т. IV. Литературный процесс. – М., 2001.
Теоретико-литературные итоги ХХ века. Литературное произведение и художественный процесс. – М., 2003.
Жидков В.С., Соколов К.Б. Искусство и картина мира. – СПб, 2003;
Виролайнен М.Н.
Речь и молчание. Сюжеты и мифы русской словесности. – СПб., 2003;
Кантор В. Русская классика или Бытие России. – М., 2005;
Касьянова К. О русском национальном характе ре. – М., 2003;
Корольков А.А. Духовный смысл русской культуры. – СПб., 2006;
Ни кольский С.А., Филимонов В.П. Русское мировоззрение. – М., 2008;
Хренов Н.А. Воля к сакральному. – СПб., 2006 и др.
Лихачев Д.С. Культура как целостная среда // Новый мир. 1994. № 6. С. 4.
ры происходит на границах отдельных областей ее;
а не там и не тогда, ко гда эти области замыкаются в своей специфике»7.
Во-вторых, учитывались современные принципы интерпретации худо жественного текста, базирующиеся на концепции лингвостилистического анализа, разработанной академиком В.В. Виноградовым;
идеи К. Юнга о прямой и непосредственной зависимости индивидуально-авторской картины мира от опыта предшествующих поколений;
ключевые, с методологической точки зрения, принципы «обратного историзма» и «археологии гуманитар ных наук», разработанные М. Фуко, заставившим размышлять над культур но-историческими предпосылками явлений истории литературы, предосте регавшим от приписывания этим явлениям тех свойств, качеств, атрибутов, которые к ним исторически не могут иметь отношения.
В-третьих, не игнорировались участившиеся филологические попытки обновления методов описания «внутренней структуры произведения», пре зентующих художественные тексты в одном смысловом поле с другими тек стами культуры, выявляющих их мифологичность, социологичность, психо логизм, политические, бытовые, религиозные составляющие, позволяющих совмещать литературоведческий и лингвистический опыт работы с художе ственным текстом и некоторые черты психоаналитического и культурологи ческого подходов8.
Методологическую базу диссертации составляют научные труды, в которых представлены описательно-аналитические, мифологические, тек стологические, интердискурсивные, интертекстуальные аналитические под ходы. Это работы С.С. Аверинцева, М.М. Бахтина, Ю.Б. Борева, В.В. Ванслова, В.В. Виноградова, Д.С. Лихачева, А.Ф. Лосева, А.М. Панченко, Ю.С. Степанова, В.Н. Топорова, Г.П. Федотова и др.
Основные положения, выносимые на защиту 1. Присутствие эсхатологической топики в художественном тексте яв ляется одной из онтологически значимых особенностей русской литератур ной традиции, формирование которой началось в древнерусскую эпоху. По стижению этой традиции препятствует уже сложившийся литературоведче ский подход к анализу эсхатологического дискурса в прозе, предполагаю щий отождествление эсхатологической темы с темой смерти, либо приво дящий к подмене исследования литературной эсхатологии литературной же апокалиптикой. Этот подход во многом спровоцирован модернизацией ли тературной эсхатологии в послепушкинский период, сопровождавшейся ре анимацией национальных доэсхатологических представлений и оформлени ем по сути своей обновленной танатологической концепции.
Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. – М., 1986. С. 503.
Кузина Н.В. Семантическое развертывание прозаического текста: Методика анализа.
Предварительный опыт // Алфавит. Филологический сборник. – Смоленск, 2002. С. 71– 92.
2. Наиболее серьезным испытаниям литературная эсхатология подверг лась в революционную эпоху начала ХХ века, когда, с одной стороны, воз никла угроза полного и абсолютного подавления ее мортальными мотивами, с другой – вытеснения светской, поддерживаемой советским государством, экзистенциальной идеей.
3. Возвращение частно-эсхатологической топики в художественный текст состоялось в романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», в котором мотив смерти получил инвариантное воплощение и звучание эсхатологиче ской темы было восстановлено в значительной степени за счет введения в романный сюжет топоса «бессмертие».
4. Кульминационным событием в процессе возвращения русской прозы к православной эсхатологической концепции, акцентирующей внимание на частно-эсхатологических идеях, стала «деревенская проза» 1960–1980-х гг.
(произведения В.П. Астафьева, В.Г. Распутина, Е.И. Носова, В.М. Шукшина).
5. В 1990-е годы в постмодернистской литературе и медийном про странстве под влиянием активно развивающихся экзистенцианалистских подходов к жизни и смерти, отчетливо зафиксированных уже в повестях Ю.В. Трифонова, традиционный эсхатологический мотив был трансформи рован в танатологический.
6. В начале нового тысячелетия эта трансформация приостанавливает ся, возникает новая проза, ориентированная в своем развитии на классиче скую литературную традицию и обнаруживающая собственные уникальные приемы ее художественной реанимации (В. Аксенов, А. Слапов ский, В. Галактионова и др.) 7. Специфика использования эсхатологической топики в литературном дискурсе второй половины ХХ века в целом свидетельствует о том, что ли тература как коллективная практика отображала ту часть христианского предания, которая соответствовала эпохальному типу мироощущения.
Отображение это было настолько точно и детально, что при анализе его можно делать выводы даже о региональных этнокультурных особенностях.
Практическая значимость работы обусловлена возможностью ис пользования ее результатов в вузовских академических и специальных кур сах, при подготовке спецсеминаров, школьных факультативов, связана с введением в научный обиход материалов, хранящихся в фондах Рукописно го отдела ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом) и в личных писательских архивах.
Теоретическая значимость диссертации определяется возможностью ее влияния на дальнейшую разработку темы «Русская литературная эсхато логия», на выбор современного исследовательского инструментария для си стемного анализа литературного текста, на становление обновленной кон цепции истории отечественной литературы ХХ столетия, на интерпретаци онные подходы к фактам, представляющим культурную ситуацию, положе ние, сложившееся в медийном пространстве.
Апробация. Работа обсуждалась на заседании Отдела новейшей литера туры ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом). Ее содержание отражено в 3 моногра фических исследованиях, в 2 учебно-научных изданиях и в 50 статьях.
Основные положения диссертации были изложены в докладах на меж дународных научных конференциях «Михаил Булгаков в ХХI веке. К 40 летию выхода в свет романа «Мастер и Маргарита» (С.-Петербург, ИРЛИ РАН, 1–2 ноября 2006 г.), «Русская литература в формировании современ ной языковой личности» (С.-Петербург, СПбГУ, 24–25 октября 2007 г.), «Писатели русской традиционной школы в контексте современности» (С. Петербург, ИРЛИ РАН, 14–15 ноября 2007 г.), «Национальное и общечело веческое в славянских литературах» (Гомель, октябрь 2007, 2008, 2010 гг.), «Северный текст русской литературы» (Архангельск, 22–24 сентября г., 22–23 октября 2010 г.), «Творчество В.Г. Распутина в социокультурном и эстетическом контексте эпохи» (Москва, МПГУ, 22–23 ноября 2007 г.), «Ду ховно-нравственные основы русской литературы» (Кострома, февраль г.), «Время как объект изображения, творчества и рефлексии» (Иркутск, июня – 1 июля 2010 г.), на Международных конгрессах РОПРЯЛ «Русская литература в мировом культурном и образовательном пространстве» (С. Петербург, 15-17 октября 2008 г.) и «Русский язык и культура в простран стве Русского мира» (С.-Петербург, 26–28 октября 2010 г.);
на Всероссий ских научных чтениях «Наследие В.П. Астафьева в историко-культурном сознании современности» (Вологда, 25–26 апреля 2007 г.), на межвузовской научной конференции «Литературные чтения» (С.-Петербург, СПбГУКИ, апрель 2005, 2007, 2010 гг.), на научно-практической конференции «СМИ в современном мире. Петербургские чтения» (С.-Петербург, СПбГУ, апрель 2006, 2007, 2010 гг.), на Х Научных чтениях Рукописного отдела ИРЛИ РАН (10 апреля 2008 г.), на Форуме «Великая Отечественная война: взгляд из ХХI века» (С.-Петербург, ноябрь 2009 г.), на методических семинарах «Про блемы отбора произведений русской литературы для изучения в иностран ной аудитории» в РГПУ им. Герцена (С.-Петербург, сентябрь 2008 г., ноябрь 2009 г.) и др.
Основное содержание работы
Во Введении, кроме традиционных разделов, представлен аппарат опи сания интересующего нас феномена – уточняются дефиниции основных ра бочих терминов.
Подчеркивается, что в суждениях о дискурсе смерти в прозе В.Г. Распутина при создании дефиниции ключевого термина опорной стала концепция, в соответствии с которой дискурс – это некая культурно и ситуа тивно, темпорально обусловленная совокупность тематически соотнесенных текстов.
Обращается внимание на то, что в разделе об особенностях функциони рования концепта «смерть» в «сокровенной» повести В.П. Астафь ева «Пастух и пастушка» и современном медиапространстве речь шла о концепте художественном (см. работы С.А. Аскольдова, Л.В. Миллер, Н.В. Красовской), воплощением которого стало слово, обозначающее опре деленное понятие, соотносимое с не менее определенным символическим представлением (образом) и включенное в соответствующее ассоциативное поле.
Особое внимание уделяется во введении термину «топика», привнесен ному в гуманитарную науку из античной, греческой риторики.
Топика в риторике – инструмент создания текста, система универсаль ных смысловых моделей – топов. В российской словесности убедительное и полное описание этой системы предложил в 1851 году К.П. Зеленецкий9, ра бота которого оставалась наиболее авторитетной для отечественных гума нитариев вплоть до начала советской эпохи. Идею существования топики культуры (устойчивых мотивов, героев-символов, событий-символов, опре деленного набора литературных средств, с помощью которых воплощался народный нравственный кодекс) поддерживал академик А.М. Панченко10.
Возникновение терминологического словосочетания «литературная то пика» связывается с некоторым удалением от риторической сущности явле ния, обозначаемого данной терминологической единицей, и зафиксировано Э.-Р. Кёртисом (Курциусом) (1941), соотносившим топику по некоторой аналогии с М.М. Бахтиным, в первую очередь, с мотивом в изобразительном искусстве, которому «присуще временное и пространственное всеприсут ствие»11. О том, что идеи Кёртиса и Бахтина отраженно сосуществовали в параллельных плоскостях, дополнительно свидетельствует дефиниция тер мина «топика» в наиболее авторитетном сегодня для немецкоязычной Евро пы «Лексиконе Метцлера» (1995). Гарантией эффективности использования топики как исследовательского инструмента исторической компаративисти ки, в новом, предложенном Кёртисом, понимании топоса «как схемы мыш ления и выражения», стала убежденность его европейских последователей в том, что топика существует вне произведения, принадлежит историко литературной реальности, из которой произведение возникает, и может вы полнять функцию образа, мотива, метафоры, символа, аллегории и т.д.
Во Введении подчеркивается, что при использовании топики как ин струмента для исследования новейшей прозы, ее традиционалистского сег мента, мы опираемся на понимание топоса как ментальной единицы, отно сительно устойчивой структурно-смысловой модели, имеющей в новейшей Зеленецкий К.П. Топики // Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология. Под общей редакцией проф. В.П. Нерознака. – М., 1997.
Панченко А.М. Русская история и культура. – СПб., 1999. С. 236–237.
Цит. по: Махов А.Е. Топос // Западное литературоведение ХХ века. Энциклопедия. – М., 2004. С. 401.
прозе разнообразное, обновленное текстовое воплощение. На новом матери але развивается концепция П.Е. Бухаркина («Риторика и смысл». – СПб., 2001), утверждающего, что реализм только внешне отказывается от топиче ских принципов организации текста.
Завершается этот раздел формулировкой исследовательской гипотезы, суть которой заключается в том, что современные писатели традиционалисты в стремлении внести в текст универсальное, выходящее за рамки социально-психологической эмпирики содержание находят новые, неявные способы внедрения эсхатологической топики в художественное пространство. Они активно используют топосы, имеющие источником От кровение св. Иоанна Богослова, популярные толкования и апокрифические варианты Апокалипсиса, текстовой реализацией которых традиционно ста новятся обладающие неким сущностным сходством образы праведников, характерный хронотоп, мотив и некоторые повторяющиеся символы смерти, определенные типологические образы и события. Но ныне внедрение право славной эсхатологической концепции в художественное пространство непременно сопровождается усложнением семантической структуры апока липсических образов и символов, расширением «существа и пафоса» соот ветствующего мотива, расщеплением топоса на «оценочно-семантические модусы» и концепты и т.д.
Глава первая «ПРАВОСЛАВНАЯ ЭСХАТОЛОГИЯ В СОВРЕМЕН НОМ ГУМАНИТАРНОМ СОЗНАНИИ». В первом разделе этой главы «Философия и культурология о православной эсхатологической концепции как религиозно-мировоззренческом феномене» пред принимается попытка систематизации взглядов специалистов на историче ские, мифологические, теологические источники русской литературной эс хатологии.
Реферативно излагаются разные концепции эволюции данного феноме на, у истоков которого – общеславянские языческие представления о смерти, практически не подлежащие бесспорной, однозначной реконструкции по вполне понятным причинам, главной из которых является отсутствие мето дологической определенности уже сложившихся исследовательских подхо дов.
Понимание эсхатологии в данном исследовании базируется на фило софско-культурологическом осмыслении ортодоксальных православных эс хатологических взглядов, которые с предельной точностью и корректностью обобщены в словарной статье С.С. Аверинцева из известной пятитомной «Философской энциклопедии» под редакцией Ф.В. Константинова (1970).
С.С. Аверинцев, опираясь на святоотеческую традицию, ссылаясь на наиболее авторитетных интерпретаторов православия и иных религиозных мировоззренческих систем, на мнения исследователей многозначной симво лики церковной обрядности, иконографии, писал: «Эсхатология – учение о конечных судьбах мира и человека»12. Это определение – методологическая проекция базового для данной работы понятия.
Вслед за С.Н. Трубецким, автором «эсхатологической» статьи в энцик лопедии Ф. Брокгауза и И. Ефрона, и его последователями П.А. Флоренским и С.И. Фуделем, С.С. Аверинцев подчеркивал, что в христианской традиции всегда различали индивидуальную и всемирную эсхатологию13. Православ ная эсхатологическая концепция, утверждавшаяся в сознании славянина ис подволь, примерно с IХ века, ядром своим в полном соответствии с христи анской картиной мира определила лично(частно)-эсхатологическую состав ляющую, предоставлявшую человеку возможность реализации порыва «к одухотворенному смыслу бытия»14. По Аверинцеву, в православии эсхато логические свершения чаще всего оказывались перемещенными во внутрен ний мир человека и только через доктрину о втором пришествии Христа со храняли свое значение для внешнего мира.
Действительно серьезному и глубокому сомнению ортодоксальные христианские представления были подвергнуты в хилиазме, характеризо вавшемся переходом интереса от индивидуальной эсхатологии к всемирной.
А наиболее яркие художественные проявления свершившегося поворота были связаны с началом советского времени и имели весьма специфический характер.
Для автора данной работы принципиально важно, что примат частной эсхатологии над общей зафиксирован, по мнению большинства толковате лей, и в главном «эсхатологическом» христианском сочинении – Открове нии Иоанна Богослова (см. сочинения св. Андрея, архиепископа Кесарий ского, архиепископа Аверкия Таушева, «Опыт раскрытия пророчеств Апо калипсиса» Святого праведного Иоанна Кронштадтского, «Тайны книги Апокалипсис» прп. Серафима (Роуза), ставшем в национальном сознании основным источником эсхатологических топосов, к которым принято при числять мотивы смерти, бессмертия, воскресения, лицемерия, образы пра ведников, Сатаны и всадников Апокалипсиса, антитезу «тьма» и «свет», та кие сюжетные элементы, как картина Божия Суда, семантику числа «семь» как «числа полноты даров Святого Духа», некоторые цветовые метафоры («белые одежды») и т.д.
Специально обращается внимание на финальные строчки «Коммента рия» Александра Меня к Откровению св. Иоанна Богослова, закрепляющие победу, одержанную малой эсхатологией в русской культуре уже в ХIII ве Аверинцев С.С. Эсхатология // Философская энциклопедия: В 5-ти т. – Т. 5. – М., Со ветская энциклопедия, 1970. С. 580.
Там же.
Непомнящий В.С. Да ведают потомки православных: Пушкин, Россия, мы. – М., 2001.
С. 71.
ке15, на работы других богословов, популярные среди современных культу рологов.
В подтверждение данной точки зрения приводится замечание Д.С. Лихачева о том, что в древнерусскую эпоху наибольшего писательско го внимания заслуживал не конец света, а изображение смерти как наиболее значительного момента в жизни человека (пример – «Повесть о Петре и Февронии») и рассматривается концепция П. Ткаченко о сюжетных и тек стовых перекличках «Слова о полку Игореве» с Откровением Иоанна Бого слова16.
Особенно подчеркивается, что эсхатологическую концепцию, сложив шуюся в русской классической литературе и восстановленную традицион ной прозой ХХ века, ее эволюцию или деградацию в отечественном постмо дерне невозможно понять и оценить, не учитывая научных достижений пе тербургской танатологической школы17. Эта школа исследует актуализацию доэсхатологических представлений в определенном, чрезвычайно масштаб ном по объемам и беспримерно агрессивном сегменте современного куль турного пространства, предлагающем воспринимать смерть как неизбежное, но бессмысленное событие, находящееся в конце линейной «биографиче ской траектории», событие, которое можно попытаться передвинуть, кото рого можно избежать. Следует заметить, что рассматриваемые данной шко лой современные способы борьбы со смертью выглядят, по сравнению с та натологической архаикой, как более разнообразные и достаточно реали стичные.
Деструктивность деэсхатологизированной художественной картины, создаваемой постмодернистами, очевидна в контексте идущих от Жиля Де леза, Мишеля Фуко и Мари Биш суждений некоторых российских филосо фов и культурологов о возможности сосуществования жизни и смерти, о предпочтительности смерти насильственной по отношению к естественной, открыто предъявляющих проникновение смерти «на территорию жизни», ставшее «предметом широких и далеко идущих философско антропологических, символических, семиологических и других интерпрета ций»18. Такого рода интерпретации с большим или меньшим успехом ис Алексеев А.И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности. – СПб, 2002.
С. 53.
Ткаченко П. В поисках града Тмутаракани. – М., изд-во Московского университета, 2000.
Основатель и первый директор Института человека РАН академик И.Т. Фролов в 1980 е годы впервые выступил с циклом статей, посвященных проблеме жизни и смерти как фундаментальной проблеме гуманитарных и естественных наук. В 1990-е годы разработ кой этой темы успешно занималась целая группа философов, лидером которой был А.В.
Демичев, с чьим именем связано представление о петербургской танатологической шко ле.
Демичев А. Тематичность смерти. Дискурсы и концепты // Memento vivere, или Помни о смерти. Сб. статей. Под общ. ред. В.Л. Рабиновича и М.С. Уварова. – М., 2006. С. 73.
пользуются в постмодернистских текстах, для авторов которых амбивалент ность, взаимопроникновение, диффузность жизни и смерти выглядят одно сторонне: жизнь – умирание – смерть19.
Глава заканчивается принципиально важным выводом о глубинной со отнесенности мнений, эсхатологических представлений богословов и наиболее авторитетных культурологов с народными представлениями. Эти представления, наиболее отчетливо зафиксированные в языковом и фольк лорном материале, сохраняют до сих пор старославянскую тройственную, эволюционную, сопряженную, в первую очередь, с частной эсхатологией, трактовку смерти: смерть как перемещение души в иной мир (преставление перенесение);
смерть как достижение человеком его жизненной цели (кон чина);
смерть как переход в состояние вечного сна (успение-сон)20. Их устойчивость бесспорно обусловлена поддержкой отечественной литератур ной традиции.
Во втором разделе первой главы «Русская литературная эсхато логия в отечественном литературоведении» подчеркивается, что, несмотря на небольшое количество работ, посвященных русской литератур ной эсхатологии, литературоведение все же сумело уже уйти от поиска фор мальных типологических соответствий эсхатологическому дискурсу (цитат и реминисценций из Библии или Апокалипсиса, открытой, прямой, публи цистической рефлексии по поводу конца света или окончания человеческой жизни). Но при этом в изучении эсхатологического дискурса русской лите ратуры на сегодняшний день четко обозначились две тенденции:
отождествление эсхатологической темы с темой смерти, задающее неразличение эсхатологической и танатологической проблематики;
подмена исследования литературной эсхатологии литературной же апокалиптикой.
Первая тенденция имеет глубочайшие исторические корни. Она связана с возрождением древних воззрений уже в трансформированном виде в тана тологичном по своей сути постмодернистском дискурсе (в постмодернист ской прозе, массовой литературе и медийном пространстве). Эти связи настолько очевидны, что не позволяют согласиться с мнением Дубравки О. Толик21, Н.Е. Лихиной22, признающих «Кладбищенские истории» Малинович Ю.М., Мишуткина И.И. Парадигма бытия человека в рамках «начало» «конец» в немецкоязычном сознании: Leben und Tod // Вестник Иркутского государ ственного лингвистического университета. Антропологическая лингвистика. № 7. – Ир кутск, 2004. С. 65.
Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. – М., 2002.
С. 222.
Дубравка О. Толик. Конец реальности. К проблематике постмодернистской эсхатоло гии // Russian Literature. L1. (2002). North-Holland. С. 321–329.
Б. Акунина (2004), «День рождения покойника» Г. Головина, «Похороны кузнечика» М. Кононова, «Голову Гоголя» (1992) и «Быть Босхом» (2004) А. Королева, «Прыжок в гроб» и «Живое кладбище» Ю. Мамлеева, «Ведь мины слезки» Н. Садур (1996), «Веселые похороны» Л. Улицкой (1997) тек стами, формирующими современную литературную эсхатологию.
Другая тенденция в исследовании русской литературной эсхатологии, оппозиционная по отношению к первой, сформировалась в результате анти догматического усечения православной эсхатологической идеи до апока липсической с последующей ее метафоризацией. Литературные факты, на базе которых эта тенденция возникла, были обнаружены, в первую очередь, в художественном мире Достоевского, герои которого (Свидригайлов, Став рогин, Кириллов, Смердяков) при жизни стали «носителями страшной ме тафизики небытия, собственноручно сотворенного и ставшего жизненно ре альным ада»23. Не менее убедительное исследование «мертвенности, про страции души» как причины для «вселенской тревоги» обнаруживается ли рике Ф.И. Тютчева. Соответствующее направление в истории русской лите ратуры ХХ века развивает Л. Кацис, основываясь на «открыто апокалипти ческом иудео-христианстве», выросшем на рубеже веков из «Повести об Антихристе» Владимира Соловьева. В качестве объекта исследования Л. Кацис избирает «Грядущего хама», «Апокалипсис в русской поэзии» А. Белого, «Апокалипсис в русской литературе» А. Крученых, «Апокалип сис нашего времени» В.В. Розанова, «апокалиптическое мышление русского авангарда в целом и К. Малевича в частности»24. В такой ряд могут быть включены произведения В. Распутина («Прощание с Матерой», 1976), Л. Леонова («Пирамида», 1994), А. Варламова («Купол», 1999) и некоторых других прозаиков советской и постсоветской эпохи.
Главная причина для возникновения, существования и развития данно го направления – таинственная, мистическая, метафорическая природа само го Апокалипсиса.
Сегодня выделяются два основных подхода в толковании Апокалипси са. Первый из них – реалистический, сторонники которого воспринимали язык символов буквально и превратили Апокалипсис в явление материаль ное, «с реальными громами, катастрофами и видимым, вещественным втор жением небесных сил в мир и борьбу с темными силами в виде войны Арма Лихина Н.Е. Эсхатологический дискурс современной литературы // Вестник Россий ского государственного университета им. И. Канта. Серия «Филологические науки».
Вып. 8. – Калининград, 2006. С. 68.
Соина О.С., Сабиров В.Ш. Философская антропология // Читаем Достоевского. – Ново сибирск, 2005. С. 254.
Кацис Л. Русская эсхатология и русская литература. Seris STADIES IN RUSSIAN IN TELLEKTUAL HISTORI. Edited by M. A. Kolerov. V. 5. – М., 2000. С. 14–15, 138.
геддон»25. Второй можно назвать идеалистическим, возвращающим самому слову «апокалипсис» то значение, которое оно имело в греческом языке – языке древних христиан: не «страшная болезнь», не «катастрофа», но «от кровение», «обнажение, раскрытие, обнаружение».
Первое понимание активно использовалось и используется опять же постмодернистской и массовой литературой, как следствие, – сопутствую щим этим явлениям историко-литературного процесса новейшим литерату роведением.
Второе, с одной стороны, основанное на эсхатологических смыслах Псалтыри, Екклизиаста, Послания апостола Петра, сочинений святых отцов Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Иоанна Ле ствичника, Иоанна Дамаскина, с другой, учитывающее православное толко вание Апокалипсиса, народные эсхатологические представления, отчасти трансформировавшие канон, стало предметом рефлексии традиционной прозы второй половины ХХ века.
В данном разделе также реферативно представлены изыскания новей шего литературоведения, посвященные основным этапам и наиболее значи тельным явлениям в эволюции отечественной литературно-эсхатоло гической традиции. Подчеркивается, что последнюю полную эсхатологиче скую картину, при художественном воспроизведении которой системно ис пользовалась соответствующая топика, современные исследователи обна руживают в творчестве В.А. Жуковского, воплотившего понимание смерти как «возвращения в небесное отечество» и сохранившего уважение к тайнам загробного мира (М.Ю. Карушева-Елепова). А начало деформации культур ной традиции, основанной на православной эсхатологии, распад которой об рел в последующие времена сложнейшую систему средств литературной трансляции, запечатлел А.С. Пушкин (В.С. Непомнящий).
Во второй половине ХIХ века равномасштабной А.С. Пушкину эсхато логически значимой фигурой стал Л.Н. Толстой, казалось, навсегда и без возвратно ушедший от теоцентричного монизма, утративший понимание смерти как явления безусловно онтологического и исследовавший несколько подходов к проблеме неизбежной конечности жизни: неведение (или неже лание думать о смерти), самоубийство (как «выход силы и энергии»), сми рение («знаешь, что умрешь, но тянешь лямку») и эпикурейство («пей, гуляй – однова живем»)26. Идеи Л.Н. Толстого в значительной степени повлияли на литературную эсхатологию эпохи декаданса и Октябрьской революции.
Вторая глава «ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПИКА В РУССКОЙ ПРОЗЕ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА». В первом разделе «Кризисная Мень Александр, протоиерей. Читая Апокалипсис. Беседы об Откровении святого Иоанна Богослова. – М., 2005. С. 228.
Шихирев П. Предупреждение? // Наука и религия. 1989. № 11. С. 38.
литературная эсхатология эпохи революционного Апокалипси са» обозначены подходы к теме смерти, возникновение которых было спро воцировано кризисом начала ХХ века. Эти подходы были представлены в трех основных направлениях литературного потока: в модернистском, пре имущественно символистском;
в классическом, продолжавшем реалистиче скую традицию;
и в только зарождавшейся, находившейся на стадии станов ления массовой литературе.
Наивысшую поглощенность переживанием грядущих глобальных исто рических катаклизмов демонстрировало первое направление, представители которого создали ряд произведений с организующим их художественную идеологию апокалипсическим мотивом. Этот ряд открывался «Эсхатологи ческой мозаикой» (1904) П. Флоренского27, продолжали его сочинения И. Анненского, А. Блока, З. Гиппиус, Г. Иванова, Д. Мережковского28.
Менее очевидное, но более сложное, глубинное по отношению к куль турной традиции «овеществление» эсхатологической концепции предложи ли прямые наследники «золотого века»: М. Горький («Несвоевременные мысли», 1917–1918), И. Вольнов (очерк «Орел» из цикла «Круги жизни», 1915), А. Чапыгин («Дневники. 1919 год»), Е. Чириков («Зверь из бездны», 1926), отчасти В. Набоков (лирика, пьеса «Смерть», 1923)29, И. Шмелев, творивший «космогонию наоборот»30, и И.А. Бунин. Концепция литератур ной эсхатологии, созданная этими писателями, отличается ярко выражен ным стремлением к политопичности, позволяющей воспроизвести традици онное для национального сознания совмещение обоих компонентов теоло гической идеи при сохранении интереса к эсхатологии личной.
Третий вариант отношения к теме смерти демонстрировала с самого начала отличавшаяся довольно жесткой подчиненностью социальным вку сам и предпочтениям так называемая «массовая» литература, представлен ная в начале прошлого века, прежде всего, авантюрно-детективной прозой.
В качестве аргумента приводятся фрагменты публикаций в популярном об Флоренский П.А. Эсхатологическая мозаика. Подготовка текста и комментарий Е.В. Ивановой, Л.А. Ильюниной, О.С. Никитиной // Контекст. 1991. Литературно теоретические исследования. – М., 1991.
Аленькина Е.В. Оппозиция «жизнь–смерть» в позднем творчестве А. Блока и ее реали зация в поэтических текстах // Язык художественной литературы. Литературный язык.
Сборник статей к 80-летию Мары Борисовны Борисовой. – Саратов, 2006. С. 226–232;
Кознова Н.Н. Апокалиптические мотивы в мемуарах З. Гиппиус и Г. Иванова // Малоиз вестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века. Материалы международной научной конференции. Выпуск 3. Часть 1. Литература Русского Зарубе жья. – М., 2006;
Cерафимова В.Д. А. Платонов и философско-эстетические искания рус ской литературы второй половины ХХ века. – М., 2006. С. 186–189.
Погребная Я.В. «Плоть поэзии и призрак прозрачной прозы…». Лирика В. Набокова. – Ставрополь, 2005.
Осьминина Е. А. Песнь песней смерти (О «Солнце мертвых» И. Шмелева) // Известия АН. Серия литературы и языка. Т. 53. № 3. 1994.
щественно-литературном журнале «Пробуждение», издаваемом Н.В. Корецким в 1910-е годы. В них отчетливо проявляется изживание эсха тологической топики, отсутствие писательского внимания к жертве, что можно рассматривать как знак приближающейся гибели эсхатологических переживаний в медийном дискурсе, как первое проявление зарождающейся танатологичной топики массовой культуры.
Все эти тенденции в эпоху становления советской литературы с усиле нием партийного давления на литературное дело получили дифференциро ванное развитие. В стране, только что пережившей исторический Апокалип сис, силы преодоления были направлены главным образом на апокалипсиче скую ветвь литературной эсхатологии. При этом при создании государ ственной идеологической доктрины скрыто эксплуатировался опыт право славной малой эсхатологии. Эта мысль давно уже перестала восприниматься как парадоксальная, о чем свидетельствуют работы Д. Куюнжича об общей теологической подоплеке революционной традиции в России31, концепция М. Эпштейна, утверждающая бессознательную религиозность богоборче ского авангарда и эдипов комплекс советской цивилизации32. Менее извест но, но от этого не менее убедительно исследование Иеромонаха Серафима (Роуза)33, в котором коммунистическая идеология представлена как секу лярный вариант идеи хилиазма. Но первым, видимо, эти параллели устано вил Н. Бердяев в «Философии неравенства» (в специальной главе, посвя щенной социализму)34.
В основание обозначенных параллелей до сих пор встраивалась идея принципиального сходства религии и идеологии. Вопрос о существовании хорошо ощутимой и не менее значительной разницы, приблизиться к пони манию которой помогает забытая статья В. Вересаева (журнал «Красная Новь», 1926), до сих пор обходился. В этой статье формулируется идеологи чески важное определение человека, базирующееся на рационалистическом представлении о смерти: «Для нас в настоящее время живой человек есть лишь известная комбинация физиологических, химических и физических про цессов. Умер человек – данная комбинация распадется, и человек, как тако вой, исчезает, превращается в ничто»35. Далее автор подчеркивает, что при таком отношении к смерти неизбежно последует убивающее человеческую душу «неоформленное» чувство к умершему, которое никак нельзя будет «направить в определенное русло» и использовать для воспитания людей в нужном направлении, как это веками делала православная церковь. «Офор Петровские реформы и архив будущего // НЛО. 2005. № 1. С. 339.
Эпштейн М. Слово и молчание. Метафизика русской литературы. – М., 2006.
Серафим (Роуз), иеромонах. Будущее России и конец мира. Православное миросозер цание. – Рига-Л., 1991.
Бердяев Н. Философия неравенства. – М., 1990. С. 181–183.
Вересаев В.В. К художественному оформлению нового быта // Красная Новь. 1926. № 1. С. 111.
мить» чувство недавний сотрудник Наркомпроса предлагал по образцу древнеэллинской трагедии гимном, заменяющим центральную молитву пра вославной панихиды «Со святыми упокой», и театрализованным представ лением.
О том, что эти размышления были востребованы эпохой, наиболее наглядно свидетельствует живопись, демонстрирующая утрату человеком революционной эпохи целостного представления о собственной сущности.
В качестве примеров можно привести работы Л.А. Бруни («Харчевня весе лых мертвецов», 1917), В.В. Кандинского («Синий гребень», 1917), К. Малевича («Женский портрет», 1919), Э. Лисицкого («Победа над солн цем», 1923), П. Филонова («Живая голова», 1926), А.Ф. Пахомова («Жница», 1929) и другие, где были представлены пустые одинаковые оболочки вместо тел, примитивные, рационально сконструированные маски вместо лиц36.
Человек «массы» в жажде обретения себя не без труда усваивал прими тивный заменитель православной веры – материалистическое, марксистское миросозерцание. С интеллектуальной элитой дело обстояло еще сложнее.
Выпускник философского факультета Лейпцигского университета М. Пришвин в 1919 году записал в своем дневнике: «Высшая интеллигенция напиталась мистицизмом, прагматизмом, анархизмом, религиозным искани ем, тут Бергсон, Ницше, Джемс, Метерлинк, оккультисты, хлысты, декаден ты, романтики…»37.
Новая идея, способная преодолеть этот хаос, сомнения, недомыслие, должна была обладать красотой, привлекательностью и силой, чтобы на ее основе могла возникнуть объединяющая всех вера в будущее, отменяющая рефлексию по поводу смысла жизни и страх смерти. Задача эта на какой-то период, казалось, была решена, что позволило М. Эпштейну, например, иронизировать: «У нас смерть была заводила, запевала: голос звонкий, грудь вперед, гимнастерка в обтяжку, пятки вместе, носки врозь: здравия желаю, товарищ генерал! Прибыла в ваше полное распоряжение! – Очень полезный товарищ, со смекалкой и огоньком – не унывает, не сидит без дела, шныряет по окопам, по землянкам, и ко всему у нее такой интерес, боевой настрой, что никто носу не повесит. Я так скажу: без смерти никакой настоящей жиз ни не было бы – одно вымирание. Смерть ставит точку. А когда нужно – и восклицательный знак!»38.
Временный успех литературной пропаганды советской «эсхатологии», в первую очередь, обеспечивали «последовательные и восторженные» про летарские поэты – «радикально-революционная среда» (определение С. Семеновой): Е. Нечаев («Внуку», 1920), А. Гастев («Выходи», 1925), М. Герасимов («Минин», 1925), В. Кириллов («Мы», 1917), В. Казин Языкова И.К. Богословие иконы. – Общедоступный Православный университет. 1995.
С. 13.
Пришвин М.М. Дневники. – М., 1990. С. 46.
Эпштейн М. Великая Совь. – Самара, 2006. С. 55.
(«Всплеск удивленья, трепет вдохновенья…», 1925)39. Наиболее мощным и показательным пропагандистским оружием была поэма В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924), в финале которой создана грандиозная символическая картина: за гробом вождя во весь горизонт поднимается коммуна40.
Однако новая литературная «эсхатология» просуществовала совсем не долго в силу противостояния идеологической «проективной модели» и «ху дожественной практики»41. Художественная практика разрушительно воз действовала на идеологический проект. «Литературоцентризм» русской культуры оказался серьезным оружием сопротивления.
Знаком окончательного провала устаревшей к середине 1930-х годов политической доктрины стал роман сына профессора Киевской духовной академии М.А. Булгакова, который «экзаменует» уже идеологически обес кровленную «эру лицетворения» (определение С.Н. Булгакова), создает «со ветскую Библию» (определение А. Смелянского) – новое духовное чтение взамен утраченного.
Пафос диалога со временем, в который вступил М.А. Булгаков вопреки истовой генеральной устремленности общества в прекрасное будущее, определял именно эсхатологический мотив, центральное, ведущее положе ние которого обозначилось в тот самый момент, когда массовый герой нарождающейся эпохи с огромным энтузиазмом после только что завер шившегося мощнейшего революционного энергетического выброса должен был сосредоточить все свои устремления на грядущей идиллии («Мы наш, мы новый мир построим…»).
На страницах «Мастера и Маргариты» – достаточное количество под тверждений тому, что социалистическая идея индивидуального страха смер ти не преодолела. Главные из них – множественность, инвариантность во площения мотива смерти и расширение его через введение топоса «бессмер тие».
Множественность эта в разнообразии событийной реализации мотива, в его сюжетной полифункциональности: завязкой романа становится смерть как возмездие (гибель Берлиоза);
кульминацией – бал мертвых, устроенный Воландом;
развязка – уход в надмирное пространство центральных персо нажей. Булгаков создает мощное ассоциативное поле вокруг центрального для частно-эсхатологического дискурса события (см. названия глав «Казнь», «Погребение», «Конец квартиры № 50», «Прощение и вечный приют»). Ас социации эти множатся на протяжении всего романа (детали описания пер Ежов И.С., Шамшурин Е.И. Русская поэзия ХХ века. Антология русской лирики от символизма до наших дней / Вв. ст. В. Полянского. – М., 1925. С. 403–558.
Мильдон В. Тринадцатая категория рассудка. (Из наблюдений над образами смерти в русской литературе 20–30-х годов ХХ века) // Вопросы литературы. 1995. № 3. С. 130.
Никонова Т.А. «Новый человек» в русской литературе 1900–1930-х годов. Проектив ная модель и художественная практика. – Воронеж, 2003.
вой встречи мастера и Маргариты, интерьер психиатрической клиники, опи сание последнего пристанища главных героев).
Сложнейший топос «бессмертие» в романе принципиально отличается от господствующего в 1920-е годы идеологического аналога. На бытие по сле смерти в романе претендуют прежде всего всемогущие силы зла – свита Воланда, у которого нет абсолютной власти над временем и пространством, нет доступа в область предвечного (его хронотоп – надмирная область неба и время луны). Хотя гораздо больше оснований для такого рода претензий у мастера и Маргариты. Но мастер стремится к покою – состоянию безжиз ненности, к бессмертию не имеющему отношения: его взгляд постоянно притягивают лес и река, которые в славянской мифологии сближаются с пространством инобытия. Маргарита же выполняет все требования похо ронного обряда уже во время сборов на бал к сатане.
Неоспариваемое право на бессмертие в романе получают только Пуш кин и Достоевский. Тайна их бессмертия оказывается зашифрованной в главном афоризме романа, который, с опорой на изыскания Б. Соколова42, может прочитываться как утверждение о том, что не исчезает бесследно, не растворяется в темноте только тот, кто сохраняет душу.
Отчетливое эсхатологическое звучание мотива смерти в романе стало знаком возвращения русской культуры к вековой национальной культурной традиции, кульминация которого связана с «деревенской прозой», предста вившей поливариантное текстовое овеществление эсхатологического дис курса.
Второй раздел второй главы «Эсхатологическая топика в рус ской прозе советского периода» состоит из шести частей. Вступитель ная часть «Феномен «деревенской прозы» в контексте русской традици онной литературы второй половины ХХ века» посвящена «деревенской прозе» – ядру русской традиционной литературы соответствующей эпохи.
В этом разделе дается дефиниция термина «традиционная литература».
Термин относится не к литературной школе, даже не к течению или направ лению в привычном, устоявшемся в истории литературы понимании, но к историко-литературной парадигме, объединяющей произведения, в которых, с точки зрения содержания, воплощаются основы, исторический опыт оте чественной культуры при сбалансированности идеи, сюжета, психологии персонажей с соответствующими поэтикой и стилистикой. Традиционность в сфере поэтики и стилистики заключается в сосредоточенности на развитии классической жанровой системы;
в подчиненности хронотопа реальному времени и пространству и реальному человеку, раскрывающемуся в аксио логически выверенной мотивной структуре сюжетов;
в наследовании прин ципов психологизма;
наконец, в обновлении литературного языка, усилива ющем его изобразительно-выразительные возможности за счет возвращения Соколов Б.В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». – М., 1991. С. 97.
классической чистоты и ясности, естественности, мифологической объемно сти и глубины слова.
Ведущая роль в сохранении русской литературной традиции во второй половине ХХ века принадлежала так называемым «писателям деревенщикам».
«Деревенская проза» рассматривается как художественный феномен, сформировавшийся в противостоянии литературному контексту. Одно из наиболее значительных проявлений уникальности «деревенской прозы» – единственный в своем роде бесспорно политопический вариант воплощения обусловленного влиянием православной «малой» эсхатологии народного отношения к смерти.
В этом же разделе подчеркивается, что при использовании ставшего привычным термина «деревенская проза» сознательно не сделано никаких специальных оговорок о достоинствах или недостатках его. Отмечены, во первых, отсутствие оценочности в семантике терминологического словосо четания, во-вторых, очевидная условность данной обобщающей номинации, проявляющаяся, например, в успешном освоении «деревенщиками» военной темы («Усвятские шлемоносцы» Е. Носова, «Пастух и пастушка» В. Аста фьева, «Живи и помни» В. Распутина).
Во второй части раздела «Смерть праведницы в рассказе А.И. Солженицына «Матренин двор» анализируется центральный, впо следствии ставший «заглавным» для всей «деревенской прозы» топос рас сказа А.И. Солженицына – топос праведничества, который воплощается в образе главной героини, ведущем свою литературную генеалогию от Н.С. Лескова (рассказы и повести о «блажных» и «блаженных», цикл «Пра ведники»), Ф.М. Достоевского («положительно прекрасный человек» в ро мане «Идиот»), А.П. Чехова (Мисаил Полознев из повести «Моя жизнь») и М.А. Шолохова (герои с «чудинкой» из романа «Поднятая целина»). Именно этот топос получил во второй половине двадцатого века сложнейшее вариа тивное воплощение в текстах Ф. Абрамова (Махонька из «Чистой книги»), Б. Можаева (Федор Кузькин из повести «Живой»), В. Белова (Катерина из «Привычного дела»), В. Астафьева (Акимка из «Царь-рыбы»), В. Распутина (Иван Петрович – герой повести «Пожар», старуха Дарья и Богодул из пове сти «Прощание с Матерой»).
В начальной редакции рассказа непривычная для конца 1950-х годов православно-христианская концептуализированность центрального характе ра декларировалась уже в названии («Не стоит село без праведника»). Об щеизвестно, что авторское название до журнальной публикации было снято по совету А.Т. Твардовского. Отказавшись от первого варианта названия – уступив в сильной позиции начала, писатель отстоял финальные строчки:
публицистический монолог повествователя, в котором сохранилась оценка главной героини – праведницы. Так в сильной позиции текста была сохра нена отчетливо выраженная отсылка к православной традиции, к народному представлению о праведничестве. По мнению православных толкователей, в Откровении это представление связано с антитезой «оскверненные одежды» «белые одежды», с напоминанием о «душах обезглавленных за свиде тельство Иисуса и за Слово Божие», не поклонившихся зверю, ни образу его и не принявших «начертание на чело свое и на руку свою» (Откровение, гл.
20), т.е. о людях, по слову Святого праведного Иоанна Кронштадтского, «сохранившихся неповрежденными среди развращенных современников»43.
Но, как показал анализ, эсхатологический топос праведника в этом произве дении Солженицына трансформировался с учетом коррекции соответству ющей ему художественной символики, осуществленной светской культурой ХIХХХ веков (поэтика имени, портрет героини, топос пространства, рече вая характеристика, трансформированные языческие символы судьбы).
В финале рассказа героиня Солженицына погибает. Для писателя прин ципиально важно отношение окружающих к смерти Матрены, их реакция на трагическое сообщение. В первые часы после ее гибели повествователем, приезжим учителем математики, эта смерть воспринимается как трагедия, как последняя земная несправедливость. Принимающие смерть великой труженицы и «терпежницы» как неизбежность незнакомые и малознакомые Игнатьичу люди кажутся ему отталкивающе жесткосердными участниками публичного зрелища, ничтожными соискателями жалкого наследства. Подо бающим образом, с его точки зрения, реагируют только приемная дочь Кира и другая Матрена – нелюбимая жена Фаддея. Стороннему наблюдателю не понять, что Кира страдает от осознания собственной причастности к гибели приемной матери, а «вторая Матрена» оплакивает свое одиночество, насту пившее с уходом подруги-родственницы, единственной сострадающей слу шательницы печальной истории натруженной души. Игнатьич мучительно бьется над смыслом происходящего. На помощь ему приходит древняя ста руха. Умудренная жизненным опытом, впитавшая вековые народные пред ставления о сущности бытия старая крестьянка воспринимает смерть так, как воспринимали древние славяне, не видевшие в этом событии отрицания жизни. Ее отношение поддерживается деревенскими женщинами, пришед шими подготовить Матрену к погребению. Все они уверены, что свершив шееся обладает высшей целесообразностью, в силу которой сохранилась правая рука погибшей (чтобы могла она после смерти «Богу молиться»).
Автором подчеркивается, что от повествователя основы гармонии зем ного бытия главной героини сокрыты, ее жизнь не поддается рациональному объяснению математика. С чужим миром Игнатьича примиряет только уни кальная готовность к постижению духовного опыта Матрены, готовность, основанная на желании адекватного «прочтения» эсхатологических собы тий, открывшихся ему по воле судьбы.
Св. прав. Иоанн Кронштадтский. Начало и конец нашего земного мира. Опыт раскры тия пророчеств Апокалипсиса. – М., 2008. С. 87.
Нацеленность на поиск истоков уходящего ощущения эпической устой чивости русской души, организующая художественное пространство расска за А.И. Солженицына, будет абсолютно органично воспринята и еще более отчетливо выражена Е.И. Носовым. Конфликту хронотопов жизни и смерти в повести Носова «Усвятские шлемоносцы», национальному «пространству жизни», образ которого создан в этом произведении, посвящен раздел «Национальный хронотоп жизни в повести Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы».
Первые же страницы повести Е.И. Носова, на которых описывается ле то, как «взошла туча над полем», началась война – «разор» и «поруха преж него лада», передают ощущение вечной естественной жизни идеальной «Ка сьяновой вселенной» (по имени главного героя). Жизнь в особом ритме су ществующей крестьянской Атлантиды по-бунински насыщена цветом, запа хами, удивительными звуками, обладает архетипической многоцветной, многозвучной пластикой. В восприятии пейзажа героем Носова демонстри руется традиционно русское, нравственное, ценностно-символическое, свя занное с национальным «пространствопонимание» (термин Ф. Разумовского) – способность мыслить взаимопроникающими, недели мыми категориями пространства и времени. Касьян, однажды покидавший зримые отеческие пределы, имеет свое представление о продолжении обжи тых просторов за привычной чертой: где-то за лесом находится далекий, не ведомый город Ливны, потом Москва, за ней – Козлов-город, еще далее Му ром, а там и Куликово поле… Перечисление включает, с одной стороны, географическое, линейное, одномерное пространство, с другой – историче скую перспективу. В результате «белый свет» в «Усвятских шлемоносцах», кроме привычных трех, предметно воспринимаемых, обретает четвертое из мерение – временное, присоединяющее к реальному еще и пространство бы линное. Эта особенность архаичного представления о времени замечена еще Ф.И. Буслаевым, утверждавшим, что иногда одна и та же мера принималась для обозначения времени и пространства в Ипатьевской и Новгородской ле тописях. Для Касьяна, его односельчан и в ХХ веке речка Остомля течет не из дальних далей, а из «дальних веков». И пересекает она не поля и покосы, а «жизнь каждого усвятца».
Для Носова важно, что, сколько себя помнил, Касьян без труда и види мых усилий довольствовался необходимыми и досягаемыми земными пре делами, распадавшимися для него, несмотря на сущностное единство, на не сколько кругов, очертания которых совмещались по принципу «матрешки».
Центр «вселенной» – прочно приковывающий героя к жизни родной дом, в котором его сердечные привязанности – жена Натаха, сыновья и старуха мать. За домом – «столешная гладь лугов», «утешная речка», дюжина дере венек с Усвятами в центре, а дальше – «необжитая сторона» с «потаенны ми старицами» и «диким чернолесьем».
Очевидно, что изображаемое прозаиком пространство лишено геогра фической определенности, наделено фольклорными деталями: калина, дикая смородина и глухое чернолесье. А разместилась вся «былинная благодать» под сенью «свечечки колоколенки» да старой мельнички на вековом могиль ном кургане. Этот земной круг «Касьяновой вселенной» осеняется символа ми веры и хлеба (хлеба насущного и пищи духовной), которые в последний раз возникают в финале тающими на глазах покидающих Усвяты шлемо носцев зримыми приметами отчего мира. Наряду со знаками основного кру га – уровня земли – в повествовании используется традиционный символ пространства небесного – солнце, несущее свет стороне, в которой царили «покой… и извечная благодать».
При развертывании сюжета Носов пристально следит за тем, как входит в сознание его героя война: через детали разрушающегося «мира», через ощущение украденного, урезанного, усеченного времени. Трагизм ощуще ний героя достигает кульминации именно тогда, когда ему начинает казать ся, что война сильнее солнца и земли, которым крестьяне привыкли дове рять безгранично. Однажды вслед за ощущением подмены привычных зву ков, наполнявших довоенный «мир», к Касьяну приходит болезненное чув ство, что его вселенную покидает свет. Он уходит, когда тает световая гра ница мира, разрушается защитный купол. Следом человек перестает чув ствовать власть земли над собой – любая работа теряет смысл и охранитель ную для души силу.
Вот на этом сложнейшем процессе разрушения мира в душе человече ской и сосредоточивается внимание повествователя, который убежден, что остановить этот процесс можно только с опорой на «мирные», унаследован ные от «нецивилизованных» предков истины, позволяющие сохранить, от стоять лад в доме, в деревне. Суть этих установок – абсолютная их подчи ненность идее жизни, форматирующейся под влиянием архетипических представлений усвятцев о времени и пространстве, неразрывно связанных с их пониманием личной эсхатологии. Ведь и в Откровении как ключевой первым предъявлен топос времени, получивший формульное выражение.
Самое простое и объективное объяснение такого предпочтения кроется в представлении православных верующих о Боге как о Господине времени и истории, а о времени как о «неком множестве, принимающем форму в руках Господа», потому «оборачивающемся для человека милостью Божией, Его даром, которым человек должен пользоваться с ответственностью пред Бо гом …. Человеческие планы в историческом временном пространстве определяются этим даром. Высшим даром в этой парадигме становится для человека жизнь Вечная как Божественное утверждение»44, поэтому вполне естественно время в православном сознании превращается в главное сред Бибиков М.В. Время и вечность в греческой и славянской традициях // Аверинцевские чтения. К 75-летию со дня рождения академика С.С. Аверинцева. – М., 2008. С. 90.
ство измерения всех вещей, в меру жизни. И в «Главе десятой» Откровения исчезновение времени ангел, стоящий на море и на земле, объявляет первым знаком Апокалипсиса как свершившейся тайны Божией:
«И ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет...».
Изображение конфликтной эволюции хронотопических представлений главного героя в повести Е.И. Носова превратилось в основное художе ственное средство воплощения центральной идеи произведения, связанной с исследованием состояния мира и человека, трагический эсхатологизм кото рого с особой очевидностью был проявлен в первые дни войны.
Раздел «Бытийные мотивы в поздней лирико-философской прозе В.П. Астафьева» начинается с анализа астафьевского варианта топоса «праведничества» – образа «лучшего человека». Но ключевые фрагменты раздела, позволяющие, как представляется, приблизиться к постижению творческой индивидуальности В. Астафьева, определить центральную точку приложения художественных усилий всей «деревенской прозы», посвящены эволюции мотива смерти в двух вариантах «сокровенной» повести «Пастух и пастушка» и символическому образу «тихого света» в последнем художе ственном произведении писателя – в «попытке исповеди». Суть этих фраг ментов – отрицание публицистического пафоса широко растиражированной в качестве литературного завещания «антиэсхатологичной» записи Виктора Петровича Астафьева: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмер но. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного»45.
Рожденный из светлых «мук, которые происходили в душе»46, наиболее известный астафьевский топос «лучшего человека» впервые становится ор ганизатором художественного пространства в «повествовании в рассказах» «Царь-рыба». В философском по природе жанре Астафьев рассказывает о людях, претендующих на автономную по отношению к общепринятым нор мам жизненную философию. От разнообразия и формальной разобщенности центральных героев основных частей повествования возникает впечатление, что действует внутри текста неведомая центробежная сила, разбрасывающая все и всех в художественном пространстве, создающая иллюзию огромной жизненной пестроты, изолированности многочисленных рассказов об от дельных человеческих судьбах. Но первое впечатление почти немедленно растворяется под влиянием ощущения недопустимости самостоятельного, единичного существования отдельных фрагментов уникальной жанровой конструкции. Эта конструкция цементируется неповторимой астафьевской концепцией человека, в которой проверяется однозначность такой базовой Курбатов В. Виктор Астафьев: завещание // Литературная газета. 2003. 11–17 июня. С.
7.
Астафьев В. Память сердца // Литературная газета. 1978. 15 ноября. С. 7.
для русского самосознания характеристики идеального персонажа, как доб рота, концепцией, мотивирующей разрушение типологического для тради ционной прозы топоса «лучшего человека», единственным воплощением ко торого в финале «Царь-рыбы» остается автор-повествователь.
Более сложную художественную адаптацию этот топос получает в по вести «Пастух и пастушка», где, видение трагического процесса гибели, уничтожения «лучшего человека» предельно усложнено, эсхатологически глобально. Творческая история повести фиксирует нечто большее, чем эво люция замысла, суть которой сам Астафьев в комментариях к собранию со чинений формулировал четко и просто:
– «залечить раны, восполнить в повести перестраховочные пропуски и аннулировать «невинные» подцензурные поправки»;
– удалить «бытовую упрощенность, от индивидуально-явных судеб и мыслей» уйти «все далее и далее к общечеловеческим».
При сопоставлении наиболее значительных фрагментов первого «книжного» («молодогвардейского») варианта 1971 года и окончательной редакции 1997 можно придти к выводу, что Астафьев во имя реализации хо рошо осознанных, абсолютно конкретных задач расширил проблемно тематическое содержание произведения. В соответствии с обозначенными намерениями он во всех подробностях представил тему мародерства, ввел описание фактов и событий, отражающих работу фронтовых спецслужб и штабных подразделений. В новых, дополнительных публицистических от ступлениях, в которых голос и позиция повествователя чаще всего слива лись с голосом и позицией наивного философа, рядового бойца Ланцова, пи сатель декларировал свое отношение к изображаемым событиям, открыто пытался управлять читательским восприятием, в конечном итоге, упрощая художественную философию, уводил от объективно существующей тайны художественного целого.
При доработке центральных характеров только для антипода главного героя – бывалого старшины Мохнакова – Астафьев выбрал ожидаемый в ре алистической прозе вектор развития – углубление психологизма: в оконча тельной редакции этот образ «теплее», биография детализирована, причина гибели опредмечена. Пусть редко, но не только перед смертью, как в первой редакции, приходят к этому персонажу воспоминания о семье, смиряются его жестокость и высокомерие в отношении к юному и романтически настроенному командиру.
С главными героями Астафьев обходится по-иному. Так, «в первых ва риантах… Люся, имела точную биографию, – комментирует сам писатель, – даже мужа имела и любовника, немецкого генерала, – все имела и была со вершенно упрощена, бесплотна, неинтересна…». В последней редакции конкретные детали трагической женской истории исчезают, нарастает обобщенность судьбы. Неоднозначным становится первоначально концеп туально-определенный образ Бориса Костяева, развивавшийся от заложен ного в имени собственном намека на благочестие, на способность к чистой христианской любви.
Более того, разнонаправленные, разномасштабные перемены затраги вают многие уровни сюжетостроения, совмещаются с архитектоническими, фабульными коррективами. В результате сюжет подвергается перефокуси ровке, меняются акценты в его мотивной структуре. В первой редакции ве дущим повествовательным мотивом в полном соответствии с жанровым определением был любовный, который усиливался вставными сюжетами, кольцевой композицией, частичным слиянием с мотивом противостояния жизни и смерти, завершавшимся в классическом, тургеневском ключе (в ду хе финального кладбищенского пейзажа из романа И.С. Тургенева «Отцы и дети»), символически утверждавшем неодолимую силу любви.
В редакции 1989 года в батальных картинах, в любовной истории, во вставной новелле о пастухе и пастушке, в пейзаже, обрамляющем событий ное повествование, появляются иные акценты. Композицию, структуру, сти листику, образную систему теперь «держит» мотив смерти через явное до минирование художественного концепта «смерть», получившего «трой ственное» воплощение и связанного с двумя персонификациями смерти, принципиально отличающимися от фольклорной масштабностью, всесиль ностью, способностью к всемерному поглощению пространства жизни. Три возможных отношения к смерти на войне (смерть-наказание, смерть избавление, смерть как проявление военной обыденности) стягиваются, объ единяются и словно отменяют образ «костлявой и безобразной старухи с ко сой»47. Долгий и сложный процесс отмены завершается в сцене физической смерти персонажа, которую Астафьев переписывал много раз. Самой серь езный, содержательный, на наш взгляд, результат переработки – исчезнове ние из текста значительного пейзажного фрагмента. В результате чего, если в первой редакции Борис уходит при свете солнца, прощается с миром, наполненным животворящим солнечным сиянием, то во второй – при грозо вых всполохах, вечером, на фоне апокалипсического пейзажа, в описании которого возникают детали, вызывающие пусть отдаленные, но все же про зрачные ассоциации с мученической кончиной и искупительной жертвой Иисуса Христа.
В этой же редакции Астафьев пытается задержать, остановить своего героя: удваивает сюжетные ходы, с помощью выздоравливающего госпи тального соседа указывает на природные источники жизни;
напоминает о матери и о любимой. Но, впадая в ярость, страдая от обид и несправедливо сти, Борис Костяев не принимает выстанывания ожившего фронтовика «На пашню!». Описание погребения погибшего от нелепой и незначительной фи зической раны молоденького лейтенанта завершается жестом станционного Толстая С.М. Смерть // Славянская мифология. Энциклопедический словарь. – М., 1995. С. 360.
сторожа, который «спьяну, спутав ноги с головой, вбил топором свое изде лие (некое подобие надгробного памятника-пирамидки. – Н.Ц.) в глиняные комки в головах покойного», бездумно закрыв изголовье от солнца, лишив ушедшего возможности посмертной молитвы. Этот последний трагический жест заставляет воспринимать свершившееся как очистительную жертву, позволяющую надеяться на грядущее Возрождение. В традиционном пред ставлении Апокалипсис после очистительной бури предполагает акт творе ния: двадцать первая глава Откровения Иоанна Богослова начинается со слов: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…»48. И у Астафьева в определенный момент в воображении героини, как в космогоническом мифе, бескрайнее степное пространство, которому после смерти принадлежит ее любимый, покрывается водой. Эта финальная картина напоминает последнюю фазу Апокалипсиса, после кото рой предоставляется человеку и человечеству возможность возрождения, воскресения. Для автора «Пастуха и пастушки» эта возможность зависит не от Бога;
ее дает женщина-земля, «старчески потрескавшаяся», покрытая проволочником, татарником, полынью, чернобылом. В последней редакции в перечислительных рядах в логически сильной постпозиции непременно оказывается из всех трав, затягивающих усталую, измученную землю, по лынь – трава одиночества, запустения, трава забвения, скрывающая не толь ко доброе, но и злое. Кроме того, в пейзаже появляется наплывающий из-за солончаков пусть «мертвенный и льдистый», но свет. А человек, или то, что было когда-то человеком, осталось «в безмолвной земле, опутанный корнями трав и цветов, утихших до весны». Этот образ воспринимается как аллюзия на последнюю сказку-быль А. Платонова «Неизвестный цветок», которая поддерживается, усиливается эпиграфом к вступлению – четверостишием из стихотворения Т. Готье «Тайные слияния» (1852), имеющим подзаголовок «Пантеистический мадригал». В произведении французского романтика есть такая строчка – «Из праха взмоет красота». У А. Платонова из праха и пы ли, из смертных останков, сквозь камни прорвется к свету прекрасный но вый цветок – символ бесконечной жизни.
Сам Астафьев объяснял заключительную пантеистическую символику кольцевого сюжета сомнениями в силе христианства, уже отвергнутого че ловеком и человечеством. По-видимому, в момент завершения работы над «Пастухом и пастушкой» писатель верил только в силу божественно муд рой, совершенной, гармоничной и непобедимой природы. Надежды на про должение жизни связывал с женщиной, сохранившей способность восприя тия древней, материнской силы земли. Если принять это предположение, то вся сделанная в течение десятилетий правка (за 20 с лишним лет В. Астафь ев подготовил не менее 17 редакций повести «Пастух и пастушка»), при ведшая к усилению мотива смерти, будет восприниматься как системная, Откровение Святого Иоанна Богослова. – Житомир, 2006. С. 197.
хорошо осознанная, направленная на поиск средств преодоления эсхатоло гически-трагической предопределенности будущего «лучшего человека» и человечества.
Заключительный этап этого поиска в современном литературоведении оценивается как самый противоречивый. Завершен этот этап словно в пред намеренное усложнение ситуации по-астафьевски мощно и своевольно «по пыткой исповеди» – «Из тихого света». В архиве писателя, переданном М.С. Корякиной в Рукописный отдел ИРЛИ АН РФ (Пушкинский Дом), имеется единственный автограф этого произведения, на котором обозначена дата, не совпадающая ни с одной из указанных в собрании сочинений – «Академгородок, 23–24 ноября 84 г.». Дата эта имеет отношение только к машинописному тексту, который хранит еще и следы двухэтапной рукопис ной правки, фактически представляющей еще два варианта, наложенные на машинопись.
При сопоставлении вариантов становится ясно, что каноническая ре дакция текста впитала и аккумулировала энергию семичастного цикла «За тесей», объединившего более двухсот текстов, и стала последним, глубоко выстраданным словом писателя, в котором был предъявлен еще один базо вый для художественной философии Астафьева топос – топос света. Появ ление при публикации названия «Из тихого света» можно рассматривать как окончательное осознание повествователем сверхзадачи, полностью соответ ствующей избранному жанру и назначению этого текста как венчающего цикл «Затесей», – обретение утраченной за долгую и многотрудную земную жизнь душевной гармонии, возвращение к «свету», единственному необхо димому источнику жизни. Богатство и разнообразие «оязыковления» данно го топоса в последнем художественном произведении Астафьева обнаружи вает все необходимые литературно-культурные предпосылки для причисле ния этого концепта к эонотопосам, истоки которого в образах церковного гимна «Свете Тихий (Пришедшие на запад солнца, видевшие свет вечер ний…)»49, выводящие свет в семантическое поле Благодати. Публикация «попытки исповеди» как текста, завершающего блок художественных сочи нений писателя, свидетельствует о том, что Астафьев на финальном этапе творческой эволюции ступил на путь обретения Благодати, почувствовал необходимость этого пути, а сил и времени на его завершение писателю в этом мире уже не было отпущено.
В разделе о «личной эсхатологии шукшинских «чудиков» ведется речь о модернизованных писателем эсхатологических топосах солнца и света.