Истоки национального своеобразия немецкой поэзии: реформа мартина опица и философия якоба бёме

На правах рукописи

Шаулов Сергей Михайлович ИСТОКИ НАЦИОНАЛЬНОГО СВОЕОБРАЗИЯ НЕМЕЦКОЙ ПОЭЗИИ: РЕФОРМА МАРТИНА ОПИЦА И ФИЛОСОФИЯ ЯКОБА БЁМЕ 10.01.03 – литература народов стран зарубежья (литература стран германской и романской языковых семей)

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Воронеж 2009 2

Работа выполнена в Башкирском государственном педагогическом университете им. М. Акмуллы Официальные оппоненты доктор филологических наук, профессор Ботникова Алла Борисовна доктор филологических наук, профессор Гильманов Владимир Хамитович доктор филологических наук, профессор Ишимбаева Галина Григорьевна Ведущая организация Самарский государственный университет

Защита состоится 16 декабря 2009 г. в 14 часов на заседании диссертационного совета Д 212.038.14 в Воронежском государственном университете (394006, г.

Воронеж, пл. Ленина 10, ауд. 14).

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Воронежского государственного университета Автореферат разослан «_» _ 2009 г.

Ученый секретарь диссертационного совета О.А. Бердникова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В области художественно-исторического знания ХХ век прошел под зна ком открытия и осмысления барокко как самостоятельного и эстетически само достаточного явления. «Открывалось» известное: речь шла о новом видении исторически данного материала искусства, менявшем его восприятие и оценку, а заодно – концепцию литературно-исторического процесса. Это «открытие» органично включено в глубокий и плодотворный кризис гуманитарно-научной методологии, который разворачивается на протяжении века.

Своеобразие барокко как объекта исследований проявляется в его актив ности по отношению к сознанию исследователя, в нечеткости границы между научным осмыслением и эстетическим переживанием. Это имеет прямое отно шение к постановке проблемы нашего исследования: выбранный для него ма териал представляет явление, десятилетиями сопротивлявшееся попыткам тео ретически определить его сущностное содержание и культурно-исторические границы, способствуя переформированию подходов к себе, стимулируя реф лексию гуманитарной науки. Понятие барокко и обозначаемый им комплекс культурной реальности и связанных с нею культурно-исторических и теорети ческих проблем обладают громадной идеологической и психологической емко стью и чрезвычайно тесно связаны с методологическими проблемами науки.

Вся история «открытия» и изучения барокко в ХХ веке свидетельствует, что оно принадлежит не только прошлому: оно «открывалось» и кристаллизо валось в художественно-историческом сознании как компонент актуального культурно-эстетического процесса, в котором влияния науки встречались с им пульсами искусства, помогавшими формированию «языка описания» барокко.

Одна из ведущих ролей в постановке и исследовании проблемы барокко принадлежит немецким ученым. Немецкое литературоведение на протяжении столетия переживает две фазы наиболее интенсивного изучения проблем ба рокко. Начало «героической фазы двадцатых годов»1, положено заимствовани ем термина «барокко» из искусствознания (статьи Оскара Вальцеля о совре менной поэзии как об «искусстве барокко наших дней»2 и Фрица Штриха «Ли рический стиль семнадцатого века»3), а завершение растекается по 30-м и 40-м годам (первый том монументальной «Истории немецкой поэтики» Бруно Мар квардта4 и поздние работы Генриха Вёльфлина5). Эта фаза, несомненно, не слу чайно совпадает во времени с экспрессионизмом в немецкой поэзии, многие адепты которого увлеченно актуализировали ее мотивы и использовали опыт.

Garber, Klaus. Europisches Barock und deutsche Literatur des 17. Jahrhunderts: Zur Epochen-Problematik in der internationalen Diskussion // Europische Barock-Rezeption. Hrsg. von K. Garber. – Wiesbaden: Otto Harrassowitz, 1991. S. 11.

Walzel, Oskar. Deutsche Vorkriegsdichtung // ZfdU 29 (1915). S. 449-455. Zit. nach: Mller, Hans-Harald.

Die bertragung des Barockbegriffs von der Kunstwissenschaft auf die Literaturwissenschaft und ihre Konsequenzen bei Fritz Strich und Oskar Walzel // Europische Barock-Rezeption. S. 95-96.

Strich, Fritz. Der lyrische Stil des 17. Jahrhunderts // Abhandlungen zur deutschen Literaturgeschichte / Franz Muncker zum 60. Geburtstage dargebracht von Mitgliedern der Gesellschaft Mnchener Germanisten... – Mnchen: C.

H. Beck’sche Verlagsbuchhandlung Oskar Beck, 1916. S. 21-53.

Markwardt, Bruno. Geschichte der deutschen Poetik. B. 1: Barock und Frhaufklrung. – Berlin, 1937.

Wlfflin, Heinrich. Italien und das deutsche Formgefhl. – Mnchen: F. Bruchmann, 1931;

Ders. Gedanken zur Kunstgeschichte: Gedrucktes und Ungedrucktes. 4. Aufl. – Basel, 1947.

Второй фазой глубокой и всесторонней разработки проблем барокко ста ли 60-е годы, когда подъем интереса к этим проблемам приобрел интернацио нальный размах, термин «барокко» вновь подвергся критике и перепроверке, но утвердился и был принят, наконец, советской «оттепельной», а затем «застой ной» наукой в позитивном смысле. Публикация знаковых научных сборников говорила о стремлении восполнить пробел и интегрировать понятие барокко в принятую художественно-историческую парадигму. Обилие публикаций и конференций, посвященных проблемам «раннего Нового времени» и их позд нейшим отголоскам, свидетельствует о сохраняющейся актуальности барокко.

В 20-е годы создана, по сути, отрасль науки, посвященная немецкой по эзии XVII века, творчество ряда поэтов заново осмыслено, переиздано, выведе но из тени Просвещения и классики. Усилиями поколений исследователей и деятелей искусства «век классицизма» был осмыслен и как «эпоха барокко».

Эта контроверза порой приобретала остроту актуальнейшей проблемы, а для отечественной науки – проблемы идеологической и методологической. В 60-е годы эта деятельность возобновилась с новой силой, началось осмысление пройденного наукой пути. Рубеж 70-х отмечен изданиями, документирующими и итожащими достижения предшествующих десятилетий7. В качестве образцов осмысления этого опыта на исходе века можно указать на статью А. В. Михайлова «Поэтика барокко: завершение риторической эпохи»8, первый раздел которой посвящен истории термина «барокко», и – М. Ф. Надъярных «Изобретение традиции, или Метаморфозы барокко и классицизма»9, опери рующую главным образом на испанском материале.

И последние годы отмечены появлением масштабных обобщающих ис следований: статья Н. Т. Пахсарьян «XVII век как „эпоха противоречия“»10, книга В. Х. Гильманова «Симон Дах и тайна барокко»11. Первая дает широкий и основательный обзор пройденного наукой пути и современных представлений.

Вторая – пример герменевтического проникновения в «тайну барокко».

Среди проблем, тематически и методологически важных для нашей рабо ты и остающихся актуальными, первой должна быть названа проблема взаимо отношения барокко и классицизма как разных художественных систем, в «об щем знаменателе» определяющих специфику эпохи;

второй – собственная спе Ренессанс. – Барокко. – Классицизм. Проблема стилей в западноевропейском искусстве XV – XVII ве ков. – М., 1966;

XVII век в мировом литературном развитии. – М., 1969.

Deutsche Barockforschung: Dokumentation einer Epoche. Hrsg. von R. Alewyn. – Kln, Berlin, 1970;

Der literarische Barockbegriff. Hrsg. von Wilfried Barner. – Darmstadt: Wiss. Buchges., 1975;

Mller, Hans-Harald.

Barockforschung: Ideologie und Methode. Ein Kapitel deutscher Wissenschaftsgeschichte 1870–1930. – Darmstadt:

Thesen-Verlag, 1973;

Brauneck, Manfred. Deutsche Literatur des 17. Jahrhunderts – Revision eines Epochenbildes. Ein Forschungsbericht 1945–1970 // DVLG 45 (1971), (Sonderheft Forschungsreferate). S. 378-468;

Jaumann, Herbert.

Die deutsche Barockliteratur: Wertung – Umwertung. Eine wertungsgeschichtliche Studie in systematischer Absicht. – Bonn: Bouvier, 1975.

См.: Михайлов А.В. Языки культуры: Учебное пособие по культурологии. – М.: «Языки русской куль туры», 1997. С. 112-175.

«Вопросы литературы». Июль – август 1999. С. 77-109.

Пахсарьян Н.Т. XVII век как «эпоха противоречия»: парадоксы литературной целостности // Зару бежная литература второго тысячелетия. 1000–2000: Учеб. пособие / Под ред. Л.Г.Андреева. – М.: Высшая школа, 2001. С. 40-67.

Гильманов В.Х. Симон Дах и тайна барокко. – Калининград: Терра Балтика, 2007.

цифика барокко, приведшая ученых от понимания и исследования его как ху дожественного стиля к такому расширению и углублению представления о нём, которое самую проблему стиля вывело за рамки этой специфики: «… барок ко – это не стиль, а нечто иное. Барокко – это и не направление»12.

В ходе этой эволюции научный и художественный интерес к барокко не смог избежать диффузного взаимодействия с идеологическими коллизиями времени. Отчетливый крен германского понимания барокко как проявления (наряду с готикой и экспрессионизмом) национальной художественной воли (В. Воррингер13) не могло не рождать аргументов против использования терми на в нашей науке, которой всякое проявление национальной проблематики бы ло подозрительно и нежелательно. Связь искусства барокко и – уже – поэтики барокко с национальными особенностями мышления, национальные типы ба рокко, – эти и связанные с ними проблемы и сегодня не прояснены до конца14.

Сближению позиций препятствовала и принятая в советской науке про грессистская концепция исторического накопления в литературном процессе реалистического опыта. Проблема барокко угрожала мировоззренческим осно ваниям науки прежде всего в том, что касается принципа историзма, соблюдать который в научном мышлении следовало неукоснительно, но который, тем не менее, понимался узко как синоним прогрессизма. Именно эта синонимия в предпочтении одной из исторически данных художественных систем – реализ ма – вела к методологическому антиисторизму: «реализм» попадал в ряд поня тий, которые, говоря словами Н. А. Пахсарьян, служат «комплиментами, уни версально прилагаемыми к художественным феноменам разных эпох, направ лений и стилей»15. Проблема, однако, в том, что в разные исторические эпохи неодинаковый смысл вкладывался в понятия «жизнь», «правда», «реальность» и не совпадали принципы воплощения (разной) реальности в искусстве.

Видеть в истории литературы развитие одного «творческого метода», значит игнорировать и собственную природу литературы, и принцип историз ма. Для литературы XVII в. Был изобретен «ренессансный реализм»: «Этот тер мин, не применяющийся в научной литературе, взят нами для того, чтобы обозначить ту часть художественного наследия XVII столетия, которая не может быть отнесена ни к классицизму, ни к барокко и непосредственно свя зана с идеями и эстетическими позициями гуманистов Возрождения»16. Так классицизм и барокко оказываются нежеланными пришельцами ниоткуда.

Изучение барокко в своей истории прошло путь от выделения его как са модостаточной художественно-стилевой формации, через констатацию образ но-стилевых схождений с ним новейшего искусства и идею периодической по Михайлов А.В. Языки культуры. С. 115.

См. об этом: Mller, Hans-Harald. Die bertragung des Barockbegriffs von der Kunstwissenschaft auf die Literaturwissenschaft und ihre Konsequenzen bei Fritz Strich und Oskar Walzel. S. 96.

Ср.: «Насущной задачей сегодняшней истории литературы становится изучение динамики становле ния и развития, особенностей национальных вариантов классицизма, …». – Пахсарьян Н.Т. XVII век как «эпоха противоречия». С. 58.

Пахсарьян Н.Т. XVII век как «эпоха противоречия». С. 42.

Артамонов С.Д., Самарин Р.М. История зарубежной литературы XVII века. – М., 1958. С. 9. Курсив мой. – С.Ш.

вторяемости барочного типа поэтического мышления – к конкретно-истори ческому расследованию его семиотических и художественных механизмов.

Особенность ситуации в отечественной науке видится в том, что, после долгой борьбы с понятием барокко и в результате лавинообразного (в послед ние 30 лет) усвоения зарубежного опыта, фазы его эволюции переживаются практически одновременно: 70-е годы отмечены полемикой между привержен цами внеисторической и надвременной сущности барокко, с одной стороны, и его исторической обусловленности и ограниченности, с другой. В дальнейшем перевес получили исследования исторической специфики барокко, среди кото рых ряд блестящих работ А. В. Михайлова17. Барокко выступает в них как выс шая и завершающая ступень многовекового развития «риторического со стояния культуры», не предполагающая продолжения.

Вторая, отмеченная и А.В.Михайловым18, линия эволюции взглядов ведет от представления о переходном характере барокко к убеждению в его самоцен ности и самостоятельной роли в развитии искусства и поэтического мышления.

Тем самым проблема появления, особенно в ХХ в., художественных форм, изо морфных барокко, стимулированная во многом эстетическими пристрастиями художников модернизма, актуализируется сегодня в принципиально ином на учном контексте, чем в 10-20-е гг. Этот контекст значительно преобразован опытом постмодернизма с его ощущением завершенности и «отстоенности» всего предшествующего культурно-исторического опыта.

История, – и история литературы, – в ХХ веке, как никогда, проявила способность меняться и менять смыслы. Один из главных импульсов этого не привычного поведения объекта исследования – барочная проблематика, тесно связанная с живой художественной практикой и литературным процессом. Это можно истолковать двояко: либо «барокко» – фантом «оптической» ситуации века, либо «воцарение» на исторической сцене этого «нового» явления сигна лизирует о завершении большого исторического цикла, суть и смысл которого изначально определились в барокко. Можно принять и оба толкования как взаимодополнительные: именно ситуация конца определяет оптику времени.

В этой «фундаментальной зыбкости», сохраняющейся несмотря на фун даментальные же достижения мировой науки в изучении барокко, – источник, с одной стороны, споров, не утихающих вокруг него, и, с другой стороны, непре ходящей актуальности любого обращения к связанной с ним проблематике.

Реферируемое исследование выросло из многолетнего интереса автора к отдельным фактам типологической близости немецкой послебарочной лирики к эстетическому комплексу барокко, чьим «естественным» воплощением и тем самым прецедентным текстом для диахронного сравнения служила поэзия XVII века. Логика таких исследований, обилие материала для них и работа кол лег в том же направлении19, привели к вопросу о типологическом своеобразии См., напр., собранные в приведенном выше издании: Михайлов А.В. Языки культуры. См. также: Ми хайлов А. Время и безвременье в поэзии немецкого барокко // Рембрандт. Художественная культура Западной Европы XVII в. – М., 1970. С. 195- Михайлов А.В. Языки культуры. С. 114 –115.

См., напр.: Europische Barock-Rezeption.

национальной поэзии Германии последних четырех столетий, объяснение кото рому виделось в истоках её формирования, обусловивших становление репре зентативных поэтических структур, динамично устойчивых и позволяющих объекту изучения, несмотря на последующие трансформации, самоидентифи цироваться как единое явление, сохраняющее специфические особенности, – немецкая национальная поэзия. Так определился предмет исследования: типо логическая специфика основных (порождающих) факторов, взаимодействием которых обусловлено её своеобразие.

Воплощенные в слове, эти факторы стали объектами исследования. В первую очередь, это теоретическое и художественное творчество Мартина Опица (1597–1639), – фактор, наиболее определенно означивающий историче скую цезуру в истории немецкой поэзии и тяготеющий к формально логическому обоснованию её новых поэтологических принципов, практически закрепляемых поэтическими образцами. Этот объект интересует нас, во первых, с точки зрения его типологической специфики, проясняемой как со стороны его собственной идейно-содержательной устремленности, так и со стороны историко-литературного контекста и взаимоотношений с ним.

В контексте же мы обращаем внимание, прежде всего, на духовную атмо сферу, сложившуюся в Европе и, в особенности, в Германии на рубеже XVII в.

и формировавшую характер национальной поэзии. Вопрос об органичности опицианства в этой атмосфере проясняется как анализом исходных принципов поэтологии и собственных стихотворений реформатора в сравнении с произве дениями современников, так и рассмотрением под этим углом зрения ближай ших следствий опицианской реформы в творчестве Пауля Флеминга (1609– 1640), несущем в основании – в концепции человека – печать этой атмосферы.

В качестве объекта исследования, воплотившего этот второй фактор фор мирования немецкой национальной поэзии, в работе представлено творчество великого философа-мистика начала XVII века Якоба Бёме (1575–1624), наибо лее ярко выразившее, а во многом и определившее своеобразие немецкой ин теллектуально-духовной ситуации в пору Тридцатилетней войны и мировоз зренческие основы господствующего в эту эпоху менталитета, на который на кладывается и который оформляет реформа Опица в поэзии.

Этот второй объект выражает и, на наш взгляд, впервые существенно во площает в немецком слове не менее, если не более, важную для формирования особенности национальной поэтики тенденцию, в русле которой складывается специфический синтез лирического переживания и философского осмысления мира, отличающий немецкую поэзию, а нередко и немецкую философию, на протяжении их истории. Такое, – проторомантическое, – синтетическое лири ческое сознание, которое самоё себя и природу переживает в глубоком мета физическом контексте как часть и воплощение безграничной мировой жизни, обрело себя в личности и сочинениях Бёме и не осталось незамеченным, оказав мощное воздействие на немецкую поэзию.

Актуальность обращения к тому и другому объекту обусловлена нере шённостью в отечественном литературоведении ряда проблем в их представле нии. В их описании, в каждом случае по-своему, сохраняется печать научных подходов, в значительной мере изживших себя,.

Так, сущность и историческая роль опицианской реформы кажутся оче видными и хорошо известными. Но и сегодня нет согласия в вопросе о типоло гии традиции, заложенной реформатором в основание национальной поэзии. В общем виде это проблема соотношения в литературе XVII века классицизма и барокко, в частности – вопрос о национальной версии этого соотношения и о типологической специфике национальной поэзии в момент ее становления. В решении этого вопроса оказывается не столь важна степень соответствия тео ретических устремлений самого Опица классицистическому канону, – хотя и это требует более пристального рассмотрения, – сколь важно, в какую мен тальную среду погружен теоретик, на какую ментальную культуру его теория накладывается и какую в связи с этим порождает художественную практику, в том числе его собственную, в решающей степени соотнесенную у него с теори ей, и его школы, прежде всего в лице её первого и наиболее репрезентативного представителя Пауля Флеминга. Вопрос заключается в степени когерентности формально-поэтических устремлений Опица и его современников (в том числе старших, – Г. Р. Веккерлина, например) общему состоянию интеллектуально духовной атмосферы, в которой они совершаются. Постановка этих вопросов актуализирует рассмотрение второго из названных объектов исследования.

В отношении его в нашей науке нерешенных вопросов больше, чем вери фицированных ответов: он из того ряда явлений, который в наибольшей степе ни подпадал под пресс идеологического предубеждения. К многочисленной и полидисциплинарной20 литературе о Бёме за рубежом отечественная наука до бавила единичные обращения к этому материалу, иногда разделенные десяти летиями и в разной мере отягощенные её былым состоянием. Для нее этот объ ект представляет собой комплексную историко-культурную проблему.

Основная цель исследования – выявить в предмете исследования единое мировоззренческое основание, воплотившееся в поэтико-философской концеп ции мира и человека, общей для различных течений барочной лирики и мисти ческой философии в Германии.

Исходя из этой цели, определены следующие задачи работы:

• Проанализировать культурно-политическую ситуацию, в которой по является и воспринимается реформаторская инициатива Опица, и её отличие от исходных принципов французского классицизма.

• Выявить исходные поэтологические принципы «Книги о немецкой по эзии» Опица и квалифицировать их в парадигме «Платон vrs. Аристотель» – «Барокко – Классицизм».

• Определить место Опица в литературной ситуации рубежа 20-х годов в контексте формирующегося барочного направления в немецкой лирике (Юлиус Цинкгреф, Георг Рудольф Веккерлин).

Кроме «естественного» в нашем представлении историко-философского аспекта Бёме привлекает ус тойчивое внимание исследователей и в качестве актуального философа, и как теолог, и как носитель профети ческого дара в Новое время, конечно, и как неотъемлемый участник художественно-исторического процесса.

• Провести анализ образцов лирики Опица на идеологическом фоне его теоретической поэтики и в свете постановки типологической проблемы совмес тимости барочных оснований поэтики и классицистического стремления к яс ности и «легкости» поэтического высказывания.

• Эксплицировать и проанализировать поэтико-философскую концеп цию человека, составляющую основу лирического самоопределения в мире в поэзии Пауля Флеминга.

• На примере лирики Опица и Флеминга показать роль и значение пет раркизма в становлении нового поэтического самосознания в пору формирова ния немецкой национальной поэзии.

• Поставить вопрос о ренессансном генезисе концепции мира и челове ка, выявленной в лирике Опица и Флеминга, и о ее органичности для духовной ситуации в Германии кануна и начала Тридцатилетней войны. Рассмотреть этот вопрос в свете едва затронутой нашей традиционной ренессансологией роли герметического духовно-практического опыта, ассимилировавшегося с христи анской доктриной на протяжении XVI века.

• Дополнить традиционное представление об интеллектуально-духовной атмосфере в Германии накануне «большой немецкой войны» анализом специ фики и культурно-исторической роли «розенкрейцерского фурора» и выражен ных в идеологии розенкрейцеров новых конфессионально-реформаторских и социокультурных устремлениях.

• Вскрыть знаковый характер восприятия и переживания собственной жизни и историко-политической реальности в биографической повседневности и духовно-интеллектуальной практике Якоба Бёме.

• Представить наследие Бёме как проблематичный объект истории лите ратуры и истории философии, выявить характер и корни этой проблематично сти.

• Рассмотреть онтологию и антропологию Бёме как предмет и содержа ние его непреднамеренно-лирического словесного творчества.

• Проанализировать образ автора в сочинениях Бёме в связи с вопросом жанрово-родовой принадлежности его творчества.

• Сопоставить концепцию человеческой жизни в произведениях Бёме и Гриммельсгаузена в свете идеи греховности человека, «схваченного» миром, и его спасения.

• Рассмотреть присущий слову Бёме диалогизм как драматическое нача ло его сочинительства в связи с поиском жанровой определенности – свиде тельство присутствия в его творчестве собственно литературной рефлексии.

Показать общность мотива недеяния в его концепте спасения человека с анало гичным мотивом в драматургии Андреаса Грифиуса.

• Проанализировать лирическое начало в творчестве Бёме в контексте явленного в лирике эпохи самоосмысления человека, в частности, показать сю жетные схождения с лирическими пассажами его прозы в стихотворениях Фле минга.

• Эксплицировать в онтологии и гносеологии Бёме его «эстетическую доктрину», реализованную практически в его словесном творчестве. Показать ее принципиальную общность с представлением о теургических истоках по эзии, лежащим в основании барочной поэтологии, включая «Книгу…» Опица.

Методология исследования представляет собой комплексный подход, соединяющий структурно-типологический и историко-генетический методы в их синхронически-диахроническом единстве. Структурно-типологический ме тод позволяет выявить типологию рассматриваемых объектов. Историко генетический метод позволяет выявить их связи с предшествующей фазой раз вития культуры и наметить перспективу развития содержащихся в них смыслов в дальнейших трансформациях национальной поэзии и философии.

Методологической базой диссертации также стали труды таких выдаю щихся ученых, как С. С. Аверинцев, Л. М. Баткин, М. М. Бахтин, Ф. А. Йейтс, И. Т. Касавин, А. Ф. Лосев, Ю. М. Лотман, А. В. Михайлов, А. А. Морозов, Л. Е. Пинский, Ю. Тынянов, М. Широцки и др.

Научная новизна. Пафос исследования может быть выражен словом синтез, что означает синтезирующую направленность анализа. Как традиция, начатая Опицем, так и философия Бёме рассматриваются в русле поиска и оп ределения общего концептуально-ментального основания, объединяющего про тивопоставлявшиеся нашей наукой явления и придающего целостность литера турно-историческому процессу в Германии XVII века. Обращается особое вни мание на моменты историко-генетической сращённости того и другого объекта исследования с предшествующим им развитием национального и общеевропей ского философского и поэтологического мышления и с тенденциями после дующего развития национальной поэзии и классической немецкой философии.

Под этим углом зрения в работе уточняется типологическая специфика реформы Опица, – как фактор, во многом определяющий её национальное своеобразие. Опицианская поэтика рассматривается в парадигме барокко и классицизма, решается вопрос о соответствии «правил», восходящих к теории классицизма и признаваемых поэтом в качестве возможных и обязательных для себя и для немецкоязычной поэзии в целом, – его собственной поэтической практике, барочной по существу. Тем самым историческая ситуация сосущест вования и взаимодействия в европейском литературном процессе двух художе ственных систем получает более конкретные структурные очертания в рамках отдельной национальной версии этого процесса.

По-новому в работе предстает и творчество Пауля Флеминга в свете ми ровоззренческих основ его поэтики, проявившихся в воплощённой в его стихах поэтико-философской концепции человека. Ее анализ позволяет видеть то еди ное духовное основание, без учета которого сегодня едва ли возможно досто верное представление о немецкой поэзии барокко в целом и о взаимоотношени ях её течений. Попутно уточняется и роль петраркизма в истории немецкой по эзии, далеко не однозначно негативная, как это часто представлялось.

Интеллектуально-духовные конструкты эпохи барокко, выразившиеся, в частности, в концепции человека в лирике Флеминга, рассмотрены в работе с точки зрения их генезиса и исторической специфики, что позволяет поставить вопрос об органичности и естественности этого мировоззрения на исходе Ре нессанса и, конкретно, в Германии перед Тридцатилетней войной. При этом особенное внимание уделено едва затронутой нашей наукой проблеме места герметического мировоззренческого комплекса в ренессансной идеологии и его роли в становлении барочной ментальной культуры.

В этом контексте и культурная фигура Бёме предстает чрезвычайно ре презентативной и влиятельной. Его философские построения рассматриваются в работе как содержание его произведений в контексте мировоззренческих и идейно-образных структур, проявляемых в произведениях художественной ли тературы эпохи, которые избираются в качестве репрезентативных образцов поэтического фона. Особое внимание уделяется обращению Бёме со словом, алхимическому приращению смысла и метафоризации употребляемых им имен, понятий, сюжетов библейского канона, которым тем самым придается фигура тивное значение как знакам описания человеческой ситуации в мире.

В центре внимания автора такие качества его текстов, как лиризм, сугге стивность, авторефлексия и диалогизм речи, придающие ей поэтическую эмо ционально-экспрессивную окраску. В работе анализируются примеры проявле ния драматического и лирического начал прозы Бёме, сходство выраженного в ней переживания мира и концептуального представления о месте человека в нем с аналогами в художественной литературе времени, в частности, схожде ние лирических сюжетов Бёме и Флеминга, что принципиально расширяет гра ницы сферы влияния философа-мистика на лирику, признававшиеся нашей наукой до сих пор в рамках «религиозно-мистического течения».

Впервые ставится вопрос о литературной специфике сочинений Бёме, об их жанрово-родовой принадлежности. Вопрос этот решается путем анализа об раза автора, присутствующего в них, в его диалогически-провокативном взаи модействии с читателем. Решение этого вопроса затрагивает актуальную тео ретическую проблему жанрово-родовой классификации литературы: возмож ность выделения четвертого рода поэзии – «провокативного», в собственном безоценочном смысле слова «провокация»: действие словом с целью вызвать отклик реципиента. В постановке этого вопроса автор отчасти опирается на ра боту В. В. Рутковски21, тем самым вводя её в актуальный научный оборот.

В работе впервые ставится и решается вопрос об эстетическом содержа нии философствования Бёме и об отношении имплицитно содержащейся в ней «эстетической доктрины» к поэтологическим предпочтениям эпохи, прослежи вается глубокая органическая связь между его онтологией, гносеологией, эсте тикой и собственной писательской практикой, раскрывается фундаментальная мировоззренческая общность его внутренней эстетической позиции и исходных принципов барочных поэтик.

Основные положения исследования, выносимые на защиту:

1. Опицианское понимание поэзии исходит из представления о её теурги ческой сущности, берущей начало в божественном истоке и основании мира;

Ruttkowski W. V. Die literarischen Gattungen: Reflexionen ber eine modifizierte Fundamentalpoetik. – Bern und Mnchen: A. Francke AG Verlag. 1968.

поэзия, в представлении Опица, есть в своем роде конфессия, хранящая древнее откровение, и одна из оккультных наук, претендующая на актуальную направ ляющую роль во всех формах человеческого поведения;

пафос «классицизма» в редакции Опица, опиравшегося на самые распространенные классицистические поэтики (Скалигер), состоит в следовании единому внеположенному миру по рядку, с которым поэт сверяет свои впечатления, «изобретая» «предмет» поэти ческого воплощения. Эти поэтологические принципы в сознании Опица прямо связаны с категорией национального, типологически они когерентны основам эстетики барокко и являются общими для целого ряда барочных поэтик, одной из первых среди которых и была «Книга о немецкой поэзии» Опица.

2. Своей «Книгой…» Опиц манифестировал уже начавшийся в немецкой поэзии к 1624 году поворот к барокко и возглавил его, сознательно строя свою поэтическую практику как свод образцов, воплощающих его теоретические по зиции. Между теорией и практикой Опица нет противоречия, он справедливо считается одним из первых классиков поэзии барокко в Германии.

3. Одним из путей приобщения немецкой поэзии к общеевропейскому художественному опыту явилось следование канону петраркизма, которое, од нако, от распространенного в неопетраркистской поэзии времени стилистиче ского эпигонства, пародированного уже в «Книге о немецкой поэзии» Опица, отличалось связанным с сакральным представлением об истоках поэтического вдохновения пониманием магического формирующего воздействия поэтиче ского слова, прежде всего, на личность поэта, обретающую в слове себя самоё и своё бессмертие.

4. Концепция человека в лирике Флеминга вписывает жизнь и пережива ния лирического субъекта в онтологическую конструкцию взаимодополнитель ных и взаимообратимых отношений Бога и человека, корни которой прослежи ваются вплоть до патристики и Посланий Св. Павла. Человек предстает как но ситель абсолютного сверхличностного начала, внутреннее восхождение к кото рому и переживание общности с которым, сопряженные с преодолением инди видуальной обособленности, составляют нравственный смысл и цель его зем ного существования. Эта концепция свидетельствует о том, что «школа Опица» не только не противоречит логике исторического развития национальной по эзии в последующие десятилетия (Грифиус, «мистическое течение» и др.), но во многом предвосхищает, начинает его и выступает для него в качестве образ ца.

5. Анализ концепции человека в лирике Флеминга показывает, что в са мом основании его лирического самосознания его мироощущение питается концепциями мистической философии эпохи, что не мешает его сознательному опицианству, сакральный исток поэтологии которого предстал у него как сло весная магия палингенетического перерождения и причащения «высшему бла гу»;

это свидетельствует о глубоком и повсеместном распространении в интел лектуально-духовной атмосфере эпохи гностико-герметического двойственно фигуративного представления о мире и человеке.

6. Историческим истоком мистико-религиозного переживания знаковой двойственности мира в поэзии XVII века является «прекрасное воодушевление самосознания» (Гегель) в позднеренессансной мистической философии, на про тяжении предшествующего столетия ассимилировавшей в христианскую идео логию гностико-герметический комплекс идей, оформлявший в оппозиции к церковной доктрине оккультную теорию и практику соединения человеческого духа с духом Божьим. Личностное переживание этой перспективы, служившее мерилом верификации знания о мире, воплощаемого словом, вело к образова нию в философской литературе специфического жанрового симбиоза интеллек туальной спекуляции и лирической поэтичности.

7. Духовно-интеллектуальная атмосфера, в которой формировалась куль турная фигура Якоба Бёме, вынашивала розенкрейцерский стиль мышления, в котором природа мыслилась как форма презентации Божества, а потому всякая отдельная наука (и «наука поэзии» в том числе), так или иначе, представала «скрытой (или явной) теологией», несла печать исходного синкретизма челове ческого сознания и была призвана содействовать «просветлению человека», в чем виделся залог «всеобщей реформации» мира. Уже на стадии становления личностного самосознания, в жизненной практике и в отношении к историче ской современности – в глубоком соответствии этому стилю мышления – Бёме являет собой пример восприятия и переживания мира как фигуративного во площения в символах и знаках временной реальности вечных и непреходящих сущностных сил и первопорождений Божьих.

8. Авторское самосознание Бёме исходит из неоднократно пережитого момента откровения, которое он воспринимает и, – после долгой внутренней борьбы, – принимает как свыше возложенную на него лично миссию открыть читателю «истинное знание», «корень и основание» мира в его «источном» ка честве, без чего невозможно понять окружающий – «внешний» – мир и найти путь к спасению, находясь во власти царящей в нем «Турбы» – бесконечного противоборства воль, отпавших от единой Божественной Воли и извративших её в своих частных стремлениях. Это самосознание придает философствованию Бёме изначально лирический, а по целевой интенции – ярко суггестивный ха рактер. Лирическая философия Бёме это явление, несомненно, сопредельное и соприродное философской лирике.

9. Онтология рождающегося мира – непрерывно и всевременно длящего ся «божественного рождения» (рождения Бога в природу) – предстает в сочи нениях Бёме как процесс психологический, исполненный глубочайшего драма тизма и этически противоречивый. В этом смысле можно говорить об антропо логизме картины мира у Бёме, которая может быть представлена и как проек ция психосоциального опыта, знакомого автору, который, не имея определен ного терминологического аппарата и не обладая навыками спекулятивной куль туры, вынужден создавать язык описания открывшихся ему сущностей и, по стоянно рефлектируя по поводу своего письма, сознает, что язык, созданный в «частичности», не в состоянии отразить то, что «видит дух», а потому прибега ет к «подобиям», иными словами: к «речи, отчужденной от прямого смысла», то есть – к поэтической. Метафоризации и расширению смысла подвергаются в его сочинениях также имена и понятия из Священного Писания.

10. Человек в философии Бёме конципирован в дихотомическом проти вопоставлении единства изначальной божественной воли и множественности её природного воплощения как своеобразная аксиологическая и смысловая ось мира, связующая его уровни, равная ему по значению и целиком заключающая это значение в себе (внутренний человек). Превосходя в этом своем качестве и предназначении любое другое существо, будь оно духовной или материальной природы, человек вместе с тем во «внешнем рождении» оказывается жалким пленником собственной самости – «Ichheit», обреченной на гибель игрушкой безжалостной Турбы. Его спасение Бёме связывает с отказом от индивидуаль но-волевого суверенитета и всецелой готовности предаться воле Божьей, что мыслится как «смерть себе» для «жизни Богу».

11. Проблема спасения души (Erlsungsproblem) – центральная проблема духовной жизни эпохи и центральная в философии Бёме – образует над кон фессиональными противоречиями и помимо определяемой ими проблематики времени более общую мировоззренческая парадигму, объединяющую непохо жих друг на друга и живущих в различных социально-исторических обстоя тельствах мыслителей и художников в их отношении к миру и в стилистиче ских формах выражения этого отношения. В этой парадигме Бёме предстает равноправным участником внутрилитературного диалога, во многом определяя его дискурсивные ходы.

12. При общности проблематики (спасение души) и ценностной ориента ции, обусловивших стилистическую близость в осуждении мира, финальная робинзонада Симплициссимуса в романе Гриммельсгаузена воспринимается как ответ Бёме, не лишенный полемического момента: тогда как у Бёме это проблема волевого выбора самого человека, – погруженный в плотный и не удержимый поток жизни, человек Гриммельсгаузена не в состоянии по собст венной воле ни покинуть мир, ни противиться ему, ни изменить свою жизнь.

Лишь фантастическое и провиденциальное стечение обстоятельств вырывает Симплициссимуса из объятий мира.

13. Философской прозе Бёме органично присуще драматическое начало, коренящееся в его онтологической концепции сотворения мира как саморазде ления Бога в себе с наделением рождающихся сущностей свободой воли, от дельной от изначальной воли Бога и извращающей её, иначе говоря, – во внут реннем противоволии в божественной сущности в момент рождения мира (во «втором принципе» – «вечной природе»).

14. Драматическое начало, проявляющееся в сочинениях Бёме в принци пиальной диалогичности его речи, обращенной к читателю и учитывающей его возможное восприятие и реакцию, имеет тенденцию к оформлению в виде диа лога между аллегорически персонифицированными абстракциями или услов ными персонажами, что автор допускает вполне сознательно и склонен оправ дывать дидактическими целями. Сформулированная в разговоре Учителя и Ученика «О сверхчувственной жизни» стратегия спасения в миру через отказ быть в нем субъектом действия предвосхищает проблематику драмы мучениче ства Андреаса Грифиуса.

15. Рефлексия, сопровождающая моменты драматургического оформле ния высказывания, свидетельствует о том, что такая форма ассоциируется в ав торском сознании с литературностью и представляется ему искусственной, очуждающей мысль. В целом почти драмы Бёме представляют собой диалоги зацию единой авторской интенции и погружены в стихию единого авторского голоса.

16. Наиболее естественно в речи Бёме воплощается лирическое начало, обусловленное источником и характером его философствования: воспринятое откровение, ощущение пророческой миссии, суггестивное стремление, подкре пляемое демонстрацией и интерпретацией личного духовного опыта, – всё это рождает в его прозе такие пассажи, которые обладают относительной замкну той целостностью и лирической сюжетностью, что позволяет рассматривать их как стихийно возникающие стихотворения в прозе, никак не отрефлектирован ные, рожденные вдохновением, искренностью переживания и страстью мысли.

17. Сюжетно-лирические параллели и переклички с идеями и лирически ми пассажами в прозе Бёме, обнаруживаемые в лирике Флеминга, свидетельст вуют о воздействии теософа на поэзию эпохи, далеко выходящем за рамки обычно возводимого к его творчеству «религиозно-мистического течения» в поэзии барокко.

18. Жанрово-родовая природа сочинительства Бёме не укладывается в традиционно принятое деление поэзии на эпос, лирику и драму и побуждает исследователя обратиться к возможности выделения (с опорой на прецеденты в теоретической литературе) четвертого рода, которому может быть дано рабочее наименование «провокативного» в смысле ориентированности художественно го высказывания на ответное действие (словом или поступком) со стороны ре ципиента, что и является основным признаком этого рода литературы, пере формирующим и подчиняющим себе другие интенции: нарративную, драмати ческую и лирическую.

19. В философии Бёме имманентно содержится зерно эстетической тео рии, прорастающее порой собственно поэзией и в поэтически претворенном виде воплощающей представление о гармонии и художнике, сущности и смыс ле, цели и средствах искусства. Эстетика Бёме вырастает из его онтологии и гносеологии, обладающих принципиально семиотическим характером и рас сматривающих человека в системе семиотических отношений между исходной Божественной Волей и миром, предстающим как претворенное и многократно редуплицированное Слово Божье, войти в созвучие с которым человек спосо бен и должен, отказавшись от своеволия и предавшись как «инструмент» ис тинной музыке единого источного звука Творения. Всем строем своей филосо фии Бёме не только глубоко созвучен эстетическим предпочтениям современ ников, но придает этим предпочтениям фундаментальную основательность.

20. Поэтико-философская концепция двойственности мира и человека (двоемирие), лежащая в основании художественной системы барокко, импли цитно присутствует и претерпевает трансфрмации на последующих историче ских этапах лирического мироосмысления и самоопределения человека, обес печивая самоидентификацию и преемственность немецкой национальной по эзии на протяжении XVII–XX веков, и может служить основой построения ее теоретической истории, в которой постепенная экспликация этого основания стимулирует процесс художественной авторефлексии, завершающийся в эпоху экспрессионизма, что ведет к завершению истории немецкой поэзии в качестве национальной к середине ХХ века.

Теоретическую значимость работы автор видит в том, что она – способствует прояснению позднеренессансной специфики и динамики становления единого мировоззренческого основания, генезиса и сосуществова ния в литературе XVII века художественных направлений классицизма и ба рокко на примере немецкой национальной версии этого процесса;

– проливает свет на проблему отношения, взаимовлияния и диффузии мо тивных структур между мистицизмом духовного менталитета эпохи, теорети ческой поэтикой и лирической поэзией, в частности в Германии;

– доказывает принципиальную возможность рассмотрения философской концепции мира и человека как художественного содержания;

– подтверждает возможность теоретического выделения в отдельный ли тературный род художественных текстов, сориентированных как прямое воз действие на реципиента с целью вызвать его встречную реакцию;

– намечает контуры теоретической истории немецкой национальной по эзии (начало XVII – середина XX вв.), основанной на логике постепенной авто рефлексивной экспликации лежащей в основе ее художественной системы кон цепции двоемирия.

Практически материал диссертации может быть использован как в целях корректировки общих курсов истории зарубежной и, в частности, немецкой ли тературы, так и для подготовки специальных курсов, например, по программе магистратуры. Отдельные положения работы применимы на практических за нятиях по истории немецкой литературы.

Основные положения работы получили апробацию на ежегодных науч ных конференциях профессорско-преподавательского состава БГПУ им.

М. Акмуллы (1997–2008), на международных научных конференциях, в Перми («Филология на рубеже ХХ-ХХI веков», 1996) и Калинанграде («Актуальные проблемы лингвистической семантики и типологии литературы», 1996), Москве (конференции, проводившиеся ГКЦМ «Дом Высоцкого» в 1998, 2000, 2003 гг.;

V-й съезд Российского союза германистов «Типология такстов Нового време ни», РГГУ, МГПУ, 2007).) и Самаре (проводилась «Центром В. Высоцкого в Самаре» и СГУ в 2003 г.), в Уфе («Образование, язык, культура на рубеже XX XXI вв.», 1998, ВЭГУ;

«Проблемы лингвистики, методики обучения иностран ным языкам и литературоведения в свете межкультурной коммуникации», 2007, БГПУ им. М. Акмуллы), в Волгограде («Классические и неклассические модели мира в отечественной и зарубежной литаратурах», 2006 ВолГУ) и Пе тербурге (XXXVI Международная филологическая конференция в СПбГУ, 2007);

на «Пуришевских чтениях» МПГУ (1999, 2001), на «Лафонтеновских чтениях» в СПбГУ (1999, 2000, 2001), на конференциях в МГУ им.

М. В. Ломоносова «ХХ век как литературная и художественная эпоха» (1999) и «XVIII век: судьбы поэзии в эпоху прозы» (2000);

на всероссийских конферен циях в Уфе («Языки Евразии: этнокультурологический контекст», 2003;

«Трансформация общества: наука, педагогика, производство», 2005, в БГПУ им. М. Акмуллы), и Воронеже («Творчество Владимира Высоцкого: итоги и перспективы изучения», 2007), на Региональной научно-методической конфе ренции «Лингвистика, методика и литературоведение в учебном процессе», (г.

Уфа, 2005), на Зональной научно-практической конференции литературоведов Поволжья (1996, Самара). Положения диссертации докладывались на заседани ях постоянно действующего научного семинара «Третье литературоведение» (г.

Уфа).

Диссертация состоит из введения, девяти глав, проблемно-тематически объединенных по три в разделы, заключения, приложения, содержащего два историко-литературных экскурса, и списка использованной литературы ( наименований).

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении рассматриваются процесс становления и эволюции научных взглядов на явление барокко в истории литературы, его своеобразие как объек та исследования, причины его долговременной актуальности;

поставлены цель и задачи исследования, определены теоретические основы и методология рабо ты, обоснованы актуальность темы и новизна научных подходов к ней, изложе ны основные положения, выносимые на защиту.

Первый раздел диссертации «Опицианская ориентация немецкой по эзии: классицизм или барокко?» посвящен вопросу о типологии националь ной традиции, следующей Опицу, и содержит три главы.

В первой главе «Теоретическое самоопределение Мартина Опица» по этология, выраженная им в «Книге о немецкой поэзии», рассматривается на фоне актуальной культурно-исторической проблематики, формирующей вектор национальной аксиологии, и в поле теоретической парадигмы «классицизм – барокко». Глава делится на три параграфа.

В первом – «Культурно-исторический фон типологической проблемы» – «Книга …» Опица предстает как проявление общенациональной тяги к форме, определенности и порядку в стране, раздираемой конфессионально политическими противоречиями, социально-политическими фобиями и эсхато логическими ожиданиями. В поистине трагической ситуации поэзия впервые приняла ответственность за воплощение всей полноты переживания жизни и самоопределения человека в мире и тем самым – ответственность за нацию;

единый национальный язык стал не только инструментом и предметом искус ства (то есть – и целью творческого усилия), но – залогом и свидетельством са мого существования нации. Обозначение опицианской эпохи как «часа рожде ния немецкой поэзии»22 не преувеличение.

Нормы стихосложения, – в иной атмосфере не более, чем учебник, – в Германии вписывались в национальную ментальную парадигму пропасти меж ду тем, что есть, и тем, что необходимо должно быть. Эти «точки опоры» на Becher J.R. Gesammelte Werke. Bd. 13: Bemhungen I. – Berlin u. Weimar: Aufbau, 1972. S. 237-238.

ционального самосознания на протяжении столетий «разъезжались», рождая силовое поле, в котором просто правило превращалось в «проводник» высоко го напряжения страсти и мысли. В их горниле и завезенный из более благопо лучных стран классицизм, оборачивался чем-то иным. Склонность к канониче ской регламентации стихотворной речи оказывается в ряду таких насущных национальных потребностей (и ценностей), как единые и общепризнанные нормы языка и строгая социальная иерархия, дисциплина и порядок как в нрав ственно-бытовой, религиозной и государственно-политической сферах.

«Книга …» Опица отличается от других «поэтик классицизма» прежде всего национальной озабоченностью, в свете которой единство поэзии, языка, нравов и политики, приписываемое германцам, при всем «классицизме» автора, выступает как национальная добродетель, чуждая античному миру, который для французского классицизма, напротив, был непререкаемо авторитетным ис точником абсолютных художественных ценностей.

Второй параграф «Классицизм, барокко…» посвящен осмыслению пара дигмальной специфики соотношения названных художественных систем.

Классицизм не был одним из направлений, поскольку исходил из науки поэзии, претендовавшей на общезначимость. Поэзия, не следовавшая ей, была «неправильной», «безвкусной». В живом литературном процессе, особенно в лирике, определение границ канона оставалось делом вкуса. «Поэтика» Скали гера (1484–1558), опорная для Опица и теоретиков классицизма, позже абсолю тизировавших ее «правила», признает их проблематичность для лирики, факти чески выводя ее из-под аристотелевского определения поэзии, поскольку «су ществует множество стихотворных жанров, … в которых вообще нет подра жания»23. Не случайно барочные поэтики оперируют главным образом на лири ке и интенционально дополяют24 классическую теорию.

Внутренняя противоречивость классицистско-барочной поэтологии вос ходит к несогласию Аристотеля с Платоном, чье представление о божествен ном истоке поэзии столь же непререкаемо, сколь и плохо с ним сочетающееся учение его ученика о мимесисе. Решительному разделению поэтики на «клас сицизм» и «барокко» препятствует их ренессансная контаминация: идеализация изображаемого объекта в учении Аристотеля остается лазейкой для платонов ского эйдетизма. Но когнитивно-эстетическая логика этих «уклонов» не одна и та же. Классицистская художественность призвана повторить природу, пусть и идеально, – пафос барокко – не в изображении видимого, а в выражении со кровенного;

цель поэтики – универсальный язык истолкования природы, явле ния которой фигуративны;

метафора – когнитивный принцип, амплификация – знак безграничности и невыразимости смысла.

В параграфе третьем «...и „Книга…“ Опица» в рамках этой парадигмы рассматривается «Книга о немецкой поэзии».

Она написана под знаком Платона, хотя и Аристотель в ней, естественно, упоминается. Кроме прямых апелляций к Платону о более глубоком знакомстве Литературные манифесты западноевропейских классицистов. – М., 1980. С. 70.

Ср.: Грасиан, Б. Остроумие, или Искусство изощренного ума // Испанская эстетика. Ренессанс. Ба рокко. Просвещение. – М., 1977. С. 169-170.

автора именно с его идеями свидетельствует ода в конце пятой главы (см.

«Пресыщение ученостью»25): «… Da ich, Plato, fr und fr / Bin gesessen ber dir;

…». Непосредственное знакомство Опица с аристотелевской «Поэтикой» в науке оспаривается, предполагается, что он «удовольствовался» посредниче ством Скалигера и «комментатора Аристотеля Даниеля Гейнзиуса»26. Неопла тоническая, общая для культуры Ренессанса и барокко основа «Книги…» столь же очевидна, сколь и соответствие духу позднейших барочных поэтик.

По ряду признаков поэтология Опица соотнесена и с интеллектуально мировоззренческим и магическим комплексом герметико-розенкрейцерской культуры: поэзия как одна из оккультных наук выступает параллелью, предше ственницей и самоценной альтернативой открытой конфессионально богословской практике церкви. В «Книге...» есть все, что разовьется в богатую барочную традицию на немецкой почве, которой она, совершенно очевидно, не противоречит в принципе. Напротив, рамки последовательного классицизма в ней множественно и постоянно нарушаются как собственными поэтическими и философско-теоретическими пристрастиями автора, так и теми «спектральны ми линиями» барочно-классицистского поэтико-исторического и теоретическо го контекста, которые в ней актуализированы.

Во второй главе «Литературный контекст и поэтическая практика Опица» два параграфа. В первом («Опицианское „направление“ среди себе по добных») анализируются отношения Опица с современным ему литературным окружением. Анализ творческих позиций, поэтических образцов и отношения к Опицу его старшего современника Г. Р. Веккерлина показывает общность на правления, в котором двигались поэты. Более того, Веккерлин, при всем почи тании Опица, готов был оспорить его приоритет, и не без основания. История издания Ю. Цинкгрефом первого сборника стихотворений Опица свидетельст вует о том, что и недовольство автора этой книгой также не означает размеже вания «двух направлений». «Мой Опиц», как вслед за Веккерлином могли бы повторить многие старшие и младшие современники, – знак единства и общно сти процесса становления новой поэзии.

Второй параграф «Поэтическая практика Опица: о б р а з ц о в о е барок ко» представляет анализ имманентных творческих принципов, воплотившихся в поэзии Опица. Она подчинена в большей степени решению интеллектуальных зада, чем выражению сердечного опыта. В его понимании ее суть в иносказа нии. Лирическая ситуация в стихах как правило редуплицируется, от частного восходя к абсолютному поэтическому смыслу. Образно-риторические возмож ности такой редупликации вырабатываются в стихотворениях одной темы (на пример, «неразделенная любовь»). Вариативность – свойство барочного худо жественного мышления – в данном случае обусловлена и стремлением дать разнообразные образцы поэтического решения одной и той же темы.

Анализ сонета «Inmitten Weh und Angst…» выявляет цезуру между освое нием зарубежного опыта и применением этого опыта к собственно националь berdru an der Gelahrtheit // Trnen des Vaterlandes: Deutsche Dichtung aus dem 16. und 17. Jahrhundert / Eine Auswahl von Johannes R. Becher. – Berlin: Rtten & Loening, 1954. S. 45.

Markwardt, Bruno. Geschichte der deutschen Poetik. Bd. 1. S. 29.

ной, актуальной и общезначимой проблематике, что и реализуется в большой поэме о войне «Слово утешения средь бедствий войны» – настоящей энцикло педии барочных мотивов и образности, среди которых мотивы превратности и краткости жизни, vanitas и человеческой жизни как игрушки времени, мучени чества и духовной стойкости, неколебимости веры, неизбежности кары ее гони телям и, конечно, посмертного воздаяния.

Исторически продуктивным оказывается мыслить человека в силовом по ле времени и вечности, смерти и бессмертия, земных страданий и посмертного предназначения и т.п. Опробованные здесь мыслительные ходы и риторические формулы питают немецкую поэзию многих десятилетий.

Третья глава «Концепция человека в лирике Пауля Флеминга» по священа экспликации поэтико-философского основания в стихотворениях Флеминга. Первый параграф («Ученик Опица и петраркист») проявляет мыс лительные структуры, воспринятые младшим поэтом вослед старшему из об щеевропейского опыта. Их объединяет не только следование «правилам» науки поэзии, но и то понимание поэзии как инструмента личностного становления поэта, его самосоздания «на кончике пера», которое идет от Петрарки27. Очеви ден и горацианский мотив поэтического бессмертия, приобретающий у Фле минга формы, вполне созвучные его позднейшему (Пушкин) бытованию.

Во втором параграфе «„Человек бесконечно превосходит человека“ (Пас каль)» прослеживаются истоки, поэтико-философский контекст формирования в поэзии Флеминга барочно-риторических философем, связанных с чувством внутреннего неравенства, несовпадения человека с собой, его парадоксального внутренней экстатики и динамизма и – обреченности высшему. Это чувство выступает у Флеминга как момент поэтической рефлексии, философского ос мысления жизни, а чаще – как фоновое знание при разных интенциях: от дру жеских и любовных обращений до экзистенциально-философских медитаций.

Флеминг мыслит человека субстанциально: душа для него главная и ис тинно живая субстанция в человеке. Присущая ей жизнь – высшая и всеобщая, уравнивающая и объединяющая людей единством божественной субстанции, – в отличие от жизни телесной – ограниченной, обманчивой и эфемерной.

Поэт-мыслитель, Флеминг – один из ярких выразителей духа своей эпохи.

Его лирика несет печать типичной для этого времени озадаченности парадок сальной двойственностью человеческой природы, неадекватностью человека себе. Факт его творчества противоречит утверждению, что эстетика барокко «не имела прочной опоры в философском сознании эпохи»28, ибо предстает как одно из репрезентативных проявлений этого сознания, дает повод уточнить его специфику и представить себе ее вездесущность.

В третьем параграфе («Воля к смерти и причастию») философско лирическое самосознание Флеминга рассматривается в свете кардинальных ба См.: Баткин Л.М. Европейский человек наедине с собой: Очерки о культурно-исторических основа ниях и пределах личного самосознания. – М.: Российск. гос. гуман. у-нт, 2000. Часть вторая: Петрарка на острие собственного пера.

Лекции по истории эстетики. Под ред. М. С. Кагана. Кн. 1. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1973. С. 98.

рочных антиномий принятой им концепции: жизнь и смерть, время и вечность, человек и «собственно» (внутренний) человек, человек и Бог.

Жизнь – дар бессмертия и дань, возвращаемая заимодавцу умирающим.

Вместе с тем она, хоть и главная, но – часть человека, несущего в себе и свое земное проклятие. Но эта часть бесконечно превосходит целое человека и в своей бесконечности вбирает мир, превосходя и отторгая и его, целиком запол няя человека собой. Флемингу знакомо не только выходящее за петраркистский канон прямое выражение чувства, чем он предвосхищает поэзию XVIII века, но уже и романтический по сути переживания, взлет к абсолюту. Эти возможности будущего развития лирического самовыражения свернуты и заключены в по этическую плоть барочной образности, неотделимой от духовной и художест венной практики эпохи. Мотивы и мыслительные структуры его поэзии сближ жаются с постановкой проблемы мира и человека в предшествующей и сопут ствующей философии, и главным образом в мистике.

В опицианской поэтологии Флеминг, конечно, слышит сакральное откро вение древности, для него положение о божественном истоке поэзии как «скрытой теологии» далеко не формальная дань традиции, его призыв «идти в себя» – прямое выражение гностического принципа приоритета самопознания («Познай себя!»);

«всё и ничто» времени, «всё и ничто» человека в его поэзии непреложно отсылают к концепции Бога и человека в философии Бёме.

Классицистические каноны гармонии не закрывают поэтический слух для духовных устремлений эпохи и корректируются их национальной и историче ской спецификой, неотрывной от языка, на который те и другие спроецированы в процессе становления канона поэтического мироощущения. И как привнесен ный в немецкую поэзию классицистический канон органично вырастает из ре нессансного опыта и не антагонистичен барокко, так и духовная атмосфера, пи тающая барочное мироощущение поэтов XVII века, возникает не вдруг и не только под воздействием Тридцатилетней войны. Эта война сама – скорее следствие атмосферы, вызревающей на протяжении предшествующего века под воздействием факторов, до сих пор, как нам представляется, не осмысленных должным образом в отечественной ренессансологии.

Главы второго раздела диссертации «„Дух Возрождения“, Германия начала XVII века и Якоб Бёме» посвящены культурно-историческим истокам интеллектуально-духовной атмосферы в Германии и религиозно-философской ориентации и духовно-практического самоопределения Бёме.

В главе четвертой «Специфика ренессансного свободомыслия» рефе ративно обозревается современное состояние проблемы роли герметической гностики в позднеренессансной идеологии и ее барочном исходе. Именно асси миляция герметизма в христианскую картину мира приводит к тому высокому представлению о человеке (носителе божественного начала), которое придало Возрождению характер «величайшего переворота» (Энгельс).

Гностицизм исповедует внеконфессиональную религиозность и неотде лим от практики созерцательно-мистического общения и магического взаимо действия с божеством. В магии лежит исток новой европейской науки29: стрем ление познать и овладеть законами природы – в свете представления о ней как о множественной форме проявления единого божественного начала – не что иное, как претензия человека на присвоение атрибутов и прерогатив Бога. В ма гическом опыте человек становится вровень с Богом, разделяет Его компетен цию, претендует на соучастие и соавторство в акте творения. Языческое – про метеевское – начало проступает сквозь эту схему отношений человека и Бога, в исторической перспективе оно обозначится как «фаустовское»30 и даст опреде ление новоевропейскому духу.

Сведение множества к Единому, открытие Единого во многом и противо положном делает главным объектом мысли соответствия сил и субстанций, воль и эссенций, качеств и симпатий в их взаимопроникновении, совпадении и отражении друг в друге. Всякий предмет (явление) представал как «подобие», «фигура», – проявление тайных сил, эссенций, неосязаемых субстанций. Такое философствование по своей интенциональной природе – проповедь откровения и живописание переживания, «мистические грёзы»31. «Прекрасное воодушев ление самосознания, которое чувствует в себе живущий дух и знает о единст ве своей и всеобщей сущности»32, лежит в основе такого знания, а по сути – ре лигиозного переживания мира и себя в нем. Присущая философскому сознанию на рубеже XVI–XVII вв. форма интуитивно-художественного мышления33 – от даленный исток романтического мирочувствования и духовно-эстетических стремлений рубежа XIX – XX вв.

Конец XVI – первая половина XVII века, – время глубоких потрясений для всей Европы и особенно острых для Германии, – это эпоха, когда грань, разделяющая время и вечность, краткую, превратную, эфемерную земную жизнь человека и бесконечную, полную и истинную жизнь божественной суб станции, казалась, как никогда, тонкой, прозрачной, проходимой.

Пятая глава «Интеллектуально-духовная атмосфера в Германии на кануне Тридцатилетней войны» представляет национальную версию процесса «герметизации» интеллектуально-духовной атмосферы, который в своей ре форматорской направленности переживает в начале XVII века кульминацию в призыве к «полной реформации этого обширного мира», что совпадает с эсха тологическими ожиданиями и порождает розенкрейцерский проект переуст ройства всей жизни человечества под управлением «коллегии ученых».

В этом итоге весь предыдущий путь бого- и миропознания благодаря це ментирующей роли герметической гностики представал целостным и целена См.: Гарэн Э. Магия и астрология в культуре Возрождения // Он же. Проблемы итальянского Возрож дения: Избранные работы. – М.: Прогресс, 1986. С. 331- 349.

Показательно в контексте эпохи само осознание проблемы допустимого и предосудительного в по знании в связи с историческим Фаустом и его легендарным образом. См.: Парфенов А.Т. Легенда о Фаусте и гуманисты Северного Возрождения // Культура эпохи Возрождения и Реформация. – Л.: Наука, 1981. С. 163 170.

Hegel G.W.F. Vorlesungen ber die Geschichte der Philosophie. Dritter Band. – Leipzig, Verlag Philipp Reclam jun., 1982. S. 108.

Hegel G.W.F. Vorlesungen ber die Geschichte der Philosophie. Dritter Band. S. 108.

См. об этом: Лазарев В.В. Лазарев В.В. Становление философского сознания нового времени. – М.:

Наука, 1987. С. 21.

правленным в его сакральной предопределенности и открытости для творче ской (сотворческой Богу) интуиции и инициативы. Независимо от реальности или виртуальности «ордена розенкрейцеров» в это время налицо факт глубокой культурно-психологической востребованности и стремительного распростране ния в интеллектуально-духовной атмосфере Германии определенного стиля мышления34, оформляющегося внутри ренессансной традиции.

В этом стиле теософская составляющая доминировала в «научной» кар тине мира и человека, но эта доминанта уже не мыслилась без собственно на учного стремления структурировать мир и конкретизировать характер и дина мику взаимоотражения и взаимовыражения макро- и микрокосма, и всякое «ро зенкрейцерское» сообщество уже обязательно должно было быть «научным».

Религиозное переживание в этом стиле питало и испытывало мысль на способ ность следовать смыслу и логике гигантского замысла Творца во всех частно стях и хитросплетениях природы, на способность объять мир в целостности его конструкции и механики и выразить воспринятое в созерцании и наблюдении языком, доступным человеку, «просветление» которого. представлялось глав ной целью науки. Лишь это и могло вести к «всеобщей Реформации». Так на пороге научной революции, разделившей и обособившей в конечном итоге на учные дисциплины, заявил о себе синкретизм человеческого сознания, в кото ром теософия обнимала, вынашивала и питала не только этику и философию природы, но и космологию и космогонию, физику и механику, астрономию и геологию, химию и биологию, наконец, педагогику и социологию. И потому теософия была наукой наук, «корнем и матерью» (Бёме) всего знания: понять исток и характер («механику», «химию») действия в природе Святого Духа, осознать через природные явления Его данность человеку, вывести из этого осознания следствия, практически важные для его жизни, – это и было стерж нем интеллектуально-духовных усилий мыслящей части общества.

Из глубины этой атмосферы, воплотив и выразив ее в оригинальных тео ретических построениях, излагавшихся в страстной пророческой интонации, высказался великий немецкий теософ, а по сути – родоначальник немецкой фи лософии нового времени – Якоб Бёме.

Шестая глава «Историческая жизнь как внутренняя жизнь гностика» посвящена фигуративному восприятию личных и исторических обстоятельств жизни как фактору духовно-практического самоопределения Бёме.

Внутренняя мифогенность, театрализованность жизни XVII в., когда со бытия и люди воспринимаются как знаки и ставят человека перед необходимо стью самоопределяться по отношению к своему предназначению, соизмеряя душевные силы с предложенной ему ролью и сценой, на которой он должен иг рать, – сквозная и центральная коллизия «игровой» эпохи глобального кон фликта видимости и сути. В «театре мира» Бёме могла достаться роль «шута и Именно так английская исследовательница Ф.А. Йейтс предлагает понимать термин «розенкрейцер ство» (Йейтс Ф.А. Розенкрейцерское Просвещение. – М., 1999. С. 387-388), говоря о «розенкрейцерской куль туре» и «розенкрейцерской цивилизации».

дурака»35 в эпизоде третьего плана. В типично барочной ситуации человека, видящего себя включенным в борьбу абсолютных сил мироздания, сознающего свою ничтожность и вынужденного открыть в себе силу противостоять миру и действовать, как того требует его «внутренний человек», – Бёме после пяти лет послушания решает вновь писать, «хотя бы я привел в гнев этим мир, диа вола и все врата адовы»36!

Такое героическое решение подготовлено герметическим характером по сещавших его с детства переживаний, выстраивающихся в смысловой ряд: под готовительное испытание, оглашение, посвящение, наконец, палингенетическое преображение, меняющее сознание37. Именно такой момент лежит в основе пи сательского побуждения Бёме и описывается в образах38, сходных – прежде всего световой символикой и выраженным чувством проникновения в сокро венную тайну всего – с аналогичными местами из «Герметического корпуса»39.

Всё окружающее получает новый смысл, в котором открываются единст во и взаимовыраженность всего во всем;

мир синтезируется в едином абсолют ном представлении и ищет выражения на образно-понятийном уровне. Харак тер образности видений Бёме родствен ментальной среде его времени. Он ок ружен людьми, сходно мыслящими, поддерживающими и по возможности обе регающими его. Бёме замечен и скоро почитается едва ли не как новый пророк.

В исторических событиях он видел выражение внутреннего, предопреде ленного миру удела и воспринимал их как подтверждение истинности своих предчувствий: времена все более явно приближались к завершению. Происхо дящее во «внешнем» мире обозначало для него моменты скрытой, духовной ис тории. Как большинство мыслящих современников, Бёме живет в принципи ально бинарном мире: внешний мир, воспринимаемый чувствами, имеет знако вую природу – обозначает скрытую от чувственного восприятия сущность – внутренний, собственно мир. Так же двойствен и скрыт от самого себя, внеш него, внутренний, собственно человек. Это построение не ново. Тысячелетняя традиция гнозиса, герметизма, мистики уже возвела его в статус истины, согла сующейся и с неоплатонизмом, доминирующим в эпоху Возрождения40. Новиз на интенции Бёме состоит в сознании чрезвычайной важности истин, открытых В многолетней травле со стороны пастора, обещавшего не упоминать о нем, если он больше (после «Утренней зари») не будет писать, Бёме чувствует себя «шутом и дураком в разыгранном спектакле» (цит. по:

Вер, Г. Якоб Бёме, сам свидетельствующий о себе и своей жизни. – Челябинск: «Урал LTD», 1998. С. 35.

Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. – Репринтное изд. 1914 г. – М.: Политиздат, 1990.

С. 272.

Палингенесия (возрождение) подразумевает момент духовной инициации (в том числе в обрядовой форме в древних мистериальных культах, близких герметическому гностицизму) через прижизненное «духов ное обновление-возрождение, которому предшествует символическая смерть старого, греховного человека» (Философский энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1983. С. 475.) «В этом свете дух мой вскоре проник зрением все, … познал Бога, кто Он есть, и как Он есть, и ка кова Его воля: и вскоре в том же свете выросла и моя воля в великом побуждении описать существо Божие». – Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. С. 272.

Напр.: «Я увидел зрелище, не подвластное никакому определению: все стало светом, мягким и при ятным, и, узрев его, возлюбил я его» (Герм. Корп., I, 4;

см.: Высокий герметизм. – СПб.: Азбука;

Петербургское Востоковедение, 2001. С. 31).

См.: Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. – М.: «Мысль», 1978. С. 71-73, 79-104.

ему ради спасения многих душ. Это сознание заставляет его без устали писать в последние шесть лет жизни, когда и созданы почти все его произведения.

При этом он видит себя в ситуации отсутствия языка, который бы назы вал «увиденное», убеждал в его истинности и побуждал осмыслить жизнь в свете истины. Проблема понимания, вопрос о возможности выразить «частич ным» человеческим языком бесконечную и абсолютную истину, а в общем смысле – проблема познания и истинности знания оказываеся в центре мысли Бёме, что, по Гегелю, и делает его философом нового времени41.

В третьем разделе «Мистика как поэзия» философия Бёме рассматрива ется как окололитературное и собственно литературное явление.

В седьмой главе «Наследие Бёме как проблема истории литературы и философии» речь идет об исторических проблемах понимания сочинений Бёме и состоянии изученности его творчества отечественной историей литературы и философии. Первый параграф «Проблема понимания Бёме в исторической пер спективе» представляет историческую перспективу прочтения Бёме в последо вавшие века.

Обращенное к простому читателю, наследие Бёме входило в круг чтения философов, поэтов, в особенности романтиков, адептов религиозно мистических сообществ розенкрейцерского и масонского толка.

Усвоение его идей шло не только в Германии. В параграфе особое внима ние уделено их судьбе в России – от раннего (с голштинским посольством се редины 30-х гг. XVII в.42) проникновения до всплеска интереса к ним в русской философии Серебряного века43. После 1917 г. о Бёме, как и обо всей традиции гнозиса и эзотерической науки, у нас в стране пришлось забыть.

Проблема понимания наследия Бёме связана с перспективой рационализа ции общественного, естественнонаучного, да и религиозного сознания. При всем интересе к нему у него репутация «темного» писателя. Он сам назвал при чину непонимания: «… когда отъемлется у меня дух, то я сам не знаю и не понимаю своего собственного труда»44, высветив заодно и духовно историческую перспективу вплоть до смерти христианского мифа, причину которой К. Г. Юнг усмотрел не в мифе, а «в нас самих – тех, кто более не раз вивает его и кто даже подавлял все попытки его развить»45.

В мифо-символической природе сознания К. Г. Юнг открыл внесубъект ный пласт образов, символов и знаков, которые побудили его к изучению на следия мистики, алхимии и герметической гностики. Так совершился возврат к главному постулату гнозиса: «Познай себя и познаешь мир». В посредничестве между глубинами психики и разумом человека К. Г. Юнг предпочел слово Hegel G.W.F. Vorlesungen ber die Geschichte der Philosophie. Dritter Band. S. 141.

См. об этом: Гилли К. Розенкрейцеры в России XVII и XVIII вв. // 500 лет гностицизма в Европе: Ма териалы конференции. – М.: Издательство «Рудомино», 2001. С. 68-69.

Без рецепции философии Бёме трудно было бы представить себе, например, духовный портрет Н. А. Бердяева, вся антропология которого выстраивается на этой рецепции. См.: Бердяев Н.А. Смысл творчест ва. Опыт оправдания человека // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х томах. Т. 1. – М.: «Искусство», ИЧП «Лига», 1994.

Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. С. 50.

Там же.

«(коллективное) бессознательное», хотя «мог бы сказать „бог“»46, и по-своему актуализировал «гениальные прозрения Якоба Бёме» как пока должным обра зом не востребованную «работу над созданием мифа»47.

Слово Бёме и сегодня способно увлекать читателя в «высочайшую глуби ну» его человеческой организации. Наследие писателя в представлении отече ственной гуманитарной науки предметом идеологическим и весьма нелегким для определения его места и роли в истории как литературы, так и философии.

Во втором параграфе «Наследие Бёме как проблема истории литерату ры» представлены основные моменты академической и учебной рецепции на следия Бёме в марксистско-ленинском (отечественном и ГДР) и «буржуазном» литературоведении. Подводя общий итог этому опыту, можно, пожалуй, ска зать, что в идеологизированную концепцию литературно-исторического про гресса Бёме не вписался. Недолгая история попыток советского литературове дения включить творчество Бёме в принятую прогрессистскую концепцию ис торико-литературного процесса выявила как несостоятельность самой концеп ции и подхода к проблеме, так и несамостоятельность литературоведов марксистов во взгляде на чуждого философа. Немецкая литература XVII века без «мистической оппозиции» не может быть представлена полно, сама эта «оппозиция» немыслима без Бёме, а что истории литературы делать с ним как с писателем, – непонятно. Поэтико-философский синкретизм творчества Бёме, пограничного в разных смыслах и отношениях, долгое время оставлял его практически закрытым для нашей науки еще и потому, что, рассматриваемое через призму традиционной классификации наук и искусств, его наследие не удовлетворяло привычным видовым представлениям как о лирической медита ции, так и о философской спекуляции.

Третий параграф «Наследие Бёме как проблема истории философии» по священ опыту философской историографии фигуры Бёме. В советской версии, – а она, по принятой тогда идеологической табели, обладала непререкаемым ав торитетом для истории литературы, в чем состоял один из аспектов несамо стоятельности последней, – оценка Бёме подпадала под общую оценку духов ной и интеллектуальной атмосферы Германии от кануна Тридцатилетней войны до Лейбница. А эта оценка следовала А.И.Герцену, описавшему ее такими по нятиями, как «мистицизм», «холодное безумие», «фанатический бред»48. «Ли тература и язык в полном упадке;

окостенелая догматика теологии;

в области других наук Германия переживала полнейшую деградацию», – подтверждал Эн гельс49. И хотя тот и другой усматривали в атмосфере эпохи «дыхание» нового мира (Герцен) и «проблески света» (Энгельс), партийная наука, вопреки клас сикам, не могла позволить Бёме стоять рядом с Бэконом и Декартом. Но такое сопоставление не только возможно, но и традиционно для историографии за падной (Гегель, Фейербах, Маркс) и свободной домарксистской (Герцен).

Там же. С. 354.

Там же. С. 350-355.

Герцен А.И. Соч. в 30 т. Т. 3. – М., 1954. С. 33-34.

Энгельс Ф. Материалы по истории Франции и Германии // Маркс К. и Энгельс Ф. Об искусстве: В 2 т.

Т. 1. – М., «Искусство», 1976. С. 374.

Едва ли не единственное за многие десятилетия специальное обращение к анализу философии Бёме – статья В.Г.Левена, написанная на заре «хрущевской оттепели»50. Доперестроечная история философии могла и в 70-80-е годы пред ставить рубеж нового времени, едва упомянув о нем51. И хотя именно в это время Бёме порой все же посвящаются целые главы, историки зачастую, повто ряя вслед за Лениным определение, данное Фейербахом, – «материалистиче ский теист»52, помещают его в ряду еще ренессансных стихийных диалектиков с их «почти» «материалистическим пантеизмом»53. В этом «материализме» и видится обычно связь «пантеистов» с будущим европейской мысли, хотя «гря дущие философы», «предвестником» которых, по мысли Энгельса, является «большой философ»54 Бёме, как раз и не материалисты.

Впервые в советской науке специальное исследование роли и места Бёме в историко-философском процессе его времени предпринято в книге В. В. Лазарева «Становление философского сознания нового времени»55. Об ращаясь непосредственно к наследию философа, автор на новом уровне углуб ляет, конкретизирует, разрабатывает ряд положений, наметки которых можно встретить уже в историко-философских построениях Гегеля и Фейербаха, безо говорочно относивших Бёме к философии Нового времени.

Глава восьмая «Концепция рождающегося мира и проблема человека в философии Бёме» посвящена философским аспектам писательства Бёме.

В первом параграфе «Неизбежность философии» доказывается необхо димость обращения к философской проблематике в разговоре о писателе Бёме.

В спекулятивном изложении картины мира «по Бёме» утрачивается ее по этическое начало, а игнорирование ее философского содержания равнозначно потере предмета разговора. Философское содержание предстает в его книгах как прокламация реальности: собственно мир – Божье Творение суверенно и самодостаточно оформляется в слове. Но перед лицом этого мира в тексте при сутствует автор – фигура сознания – Я автора, манифестированное как провоз вестник мессианско-профетического толка.