Лирика харбинской ноты: культурное пространство, художественные концепты, версификационная поэтика
На правах рукописи
ЗАБИЯКО Анна Анатольевна ЛИРИКА «ХАРБИНСКОЙ НОТЫ»:
КУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО, ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ КОНЦЕПТЫ, ВЕРСИФИКАЦИОННАЯ ПОЭТИКА Специальность 10.01.01 – русская литература
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук
Москва 2007
Работа выполнена в Амурском государственном университете
Официальные оппоненты:
заслуженный деятель науки РФ, доктор филологических наук, профессор Агеносов Владимир Вениаминович доктор филологических наук, профессор Федотов Олег Иванович доктор филологических наук, профессор Ястребов Андрей Леонидович
Ведущая организация:
Благовещенский государственный педагогический университет
Защита состоится «» октября 2007 года, в _ часов на заседании диссертационного совета Д 212.203.23 при ГОУВПО «Российский университет дружбы народов» по адресу: 117198, г. Москва, ул. Миклухо-Маклая, д. 6, ауд. 436.
С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Российского университета дружбы народов по адресу: г. Москва, ул. Миклухо-Маклая, д.6.
Автореферат разослан « » сентября 2007 г.
Ученый секретарь диссертационного совета, кандидат филологических наук, доцент А.Е. Базанова
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Диссертационное исследование посвящено изучению лирики поэтов русского зарубежья, основные поэтологические особенности которой (художественные концепты, мотивный строй, жанровые предпочтения, версификационные характеристики) сложились в особом культурном пространстве центра дальневосточной эмиграции – русском Харбине.
В последние десятилетия литература русского зарубежья из разряда историографических и текстологических маргиналий переходит в объект полноценного историко-культурного и поэтологического исследования. Огромный труд по систематизации и научному осмыслению художественного наследия русской эмиграции проделали составители многотомных энциклопедий и словарей1. Воссозданию историко культурного контекста жизни русской эмиграции в отдельных географических центрах (Берлине, Париже, Праге, Харбине) посвящены многочисленные сборники мемуаров, очерков, статей2. Издание работ подобного рода способствует более эффективной рецепции редчайших материалов поэтических антологий, выходящих в последние годы (Е.В. Витковского, В. Крейда, Е.П. Таскиной и др.). Активно разрабатываются в сегодняшнем литературоведении проблемы социальной и идеологической идентификации молодого поколения европейской эмиграции, его взаимодействия со старшим поколением (труды А. Чагина, И. Каспэ, О. Коростелева, Т. Ворониной и др.). Отдельной областью отечественной и зарубежной россики является поэтическое наследие русских эмигрантов первой волны. Детальному освещению творчества наиболее ярких представителей «музы диаспоры» (Вл. Ходасевича, Г. Адамовича, Г. Иванова, Б. Поплавского, А. Штейгера, В.
Набокова и др.) в настоящее время посвящены солидные монографии, учебные пособия, словари 3.
Однако в полной мере тенденция к углубленному исследованию художественного мироощущения и поэтического мира лирики русского зарубежья касается лишь европейского крыла эмиграции. Не случайно основной понятийный аппарат, сфера проблемных полей и историко-литературных реалий формируется вокруг явления «парижской ноты», ставшей олицетворением поэзии всей русской эмиграции первой волны4. «Европоцентристский» подход к изучению литературы русского рассеяния имеет давнюю традицию, сформировавшую определенную систему оппозиций: «столица»// «провинция», эмиграция// метрополия, запад// восток, «высокая литература»// «беллетристика», «метафизическая нота»// «мелкотемье» и т.д. Ценностные акценты при Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. (1918-1940). Т. 1. Писатели русского зарубежья / под ред. А.Н. Николюкина. – М.,1997;
Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. (1918-1940). Т. 2.
Периодика и литературные центры / под ред. А.Н. Николюкина. – М., 2000;
Литературное зарубежье России :
энциклопедический справочник / гл. ред. и сост. Ю.М. Мухачёв ;
под общ. ред. Е.П. Челышева, А.Я. Дегтярёва.
– М., 2006 (Серия : «Энциклопедия российской эмиграции»);
Булгаков, В. Словарь русских зарубежных писателей. Нью-Йорк, 1993.
Русская литература в эмиграции. Сб. статей под ред. Н. Полторацкого. Питтсбург, 1972;
Культурное наследие российской эмиграции: 1917-1940 /Под общ. ред. Е.П. Челышева и Д.М. Шаховского. Кн. 1, 2. М., 1995;
Раев, М.И. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции 1919-1939 / Пер. с англ. А.
Ратобыльской. М., 1994;
Костиков, В.В. Не будем проклинать изгнание… (Пути и судьбы русской эмиграции). М., 1990;
Русский Берлин 1921-1923: По материалам архива Б.И. Николаевского в Гуверовском институте / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. Л. Флейшмана, Р. Хьюза, О. Раевской-Хьюз. – 2-е изд., испр. – Paris, М., 2003;
Русский Париж / Сост., предисл. и коммент. Т.П. Буслаковой. – М., 1998;
Русский Харбин / сост., предисл. и комент. Е.П. Таскиной. – 2-у изд., испр. и доп. – М., 2005;
«Скит». Прага 1922-1940: Антология. Биографии. Документы / Вступ. ст., общ. ред. Л.Н. Белошевской;
Сост. биографий Л.Н. Белошевской, В.П. Нечаева;
Слав. ин-т АН ЧР. М., 2006.
Словарь поэтов Русского Зарубежья /Под ред. В. Крейда. Спб. : РХГИ, 1999;
Изучение литературы русской эмиграции за рубежом (1920 – 1990-е) : Аннотированная библиография (монографии, сборники статей, библиографические и справочные издания) / Отв. ред. Г.Н. Белова. М., 2002;
Буслакова, Т.П. Литература русского зарубежья / Т.П. Буслакова. – Курс лекций. – Учеб. пособие/ Т.П. Буслакова – 2-е изд. – М., 2005 и др.
Об этом: Каспэ, И. «Искусство отсутствовать». М., 2005.
подобном подходе смещены к первому члену, а специфика второй составляющей, как правило, просто не принимается в расчет.
По инерции, сопровождаемой доверием к авторитетным исследователям и малодоступностью художественных текстов дальневосточных авторов, в единичных экземплярах хранящихся в архивах и рассеянных по частным коллекциям, сегодня в отечественном литературоведении сформировалось стойкое убеждение во вторичности художественного наследия восточной ветви по отношению к западно-эмигрантской литературе. «Общее впечатление от дальневосточной поэзии – провинциальность»1, – это категорическое суждение Г. Струве, основанное на «парижецентристской» модели оценок, было усвоено как аксиома и сформировало определенную исследовательскую парадигму. Но когда речь идет о зарождении и формировании относительно автономных очагов русской культуры в разных географических пределах, аксиологическая парадигма литературного процесса, выстроенная по вертикали «столица// провинция», «литературные авторитеты// «писатели «второго ряда», «подмастерья (подражатели, эпигоны)», обнаруживает свою непродуктивность. Тем более, когда исследователь касается столь специфического явления отечественной литературы, как поэзия русского Китая, а именно – русского Харбина. Именно к такому выводу подвигают работы В.В.
Агеносова, О.А. Бузуева, Е.В. Витковского, Г.В. Мелихова, Е.П. Таскиной, А.А.
Хисамутдинова, посвященные культуре и литературе центра дальневосточной эмиграции2.
В научном глоссарии современных литературоведческих исследований русского зарубежья, касающихся литературы русского Харбина, все активнее используется словосочетание «харбинская нота». Не будучи общеупотребительным, оно воспринимается скорее как коннотативное развитие литературно-географической метафоры «парижская нота» и перифраз более наукообразных выражений «литература восточной ветви русской эмиграции», «литература дальневосточного зарубежья», «харбинская эмигрантская литература», а также окказиональных оборотов «русские дальневосточные поэты» (В. Перелешин), «поэзия русского Китая» (В. Крейд). Не обладая терминологической строгостью и завершенностью, это конвенциональное понятие фиксирует определенное впечатление, остающееся у читателя и исследователя после знакомства с лирикой харбинских художников слова. Действительно, в особом пространстве русского Харбина возникли особое культурное пространство, в котором формировалась поэзия дальневосточных изгнанников. Во-первых, мифологическая ситуация безвременья, когда люди словно вернулись в прошлое, в дореволюционную Россию, и смогли пережить заново или внове все то, что не успели осуществить до революции. В поэтической практике данные ремифологические процессы способствовали реконструкции моделей поведения «серебряного века» и общей ориентированности на модернистский поэтологический фонд. Отчасти этими тенденциями объяснимы и явный консерватизм поэтики харбинских лириков, и тотальная псевдонимизация, и страсть к мистификациям. Но пространственные параметры культурного феномена Харбина определялись его маргинальным положением и по отношению к Востоку («Что за штука такая Харбин – Европа или Азия?»3), и по отношению к новорожденной советской республике, с которой не существовало четких границ.
При общности ремифологических оснований художественного бытия харбинских лириков, продуцируемых мифогенной харбинской реальностью, в творчестве каждого отдельного поэта сформировался индивидуальный мифогенез, проявленный в идейно Струве, Г. Русская литература в изгнании. – Париж, 1984. С. 370.
Например: Агеносов, В.В. Литература русского зарубежья (1918-1996). – М., 1998;
Хисамутдинов, А.А.
Российская эмиграция в Китае: опыт энциклопедии.– Владивосток, 2002;
Бузуев, О.А. Поэзия Арсения Несмелова: Монография. – Комсомольск-на-Амуре, 2004. Его же: Творчество Валерия Перелешина:
Монография. – Комсомольск-на-Амуре, 2003;
Якимова, С.И. Литература русского зарубежья Дальнего Востока: Учебное пособие для преподавателей и студентов. – Хабаровск, 2005 и т.д.
Васильев, М. Панорамы жизни. Облик Харбина // Архитектура и жизнь. Харбин, 1921. С. 128.
тематических концептах художественных миров. Данные особенности поэтического творчества русских харбинцев являются практически не исследованными.
Долгое время внимания ученых не привлекал и сложный процесс взаимодействия этнокультурных ориентиров российских изгнанников с культурой приютившего их народа. Принято считать, что имея уникальную возможность соприкоснуться с древнейшей восточной культурой, русские эмигранты не спешили учить разговорный китайский язык, не говоря уже о письменности. Этот тезис постепенно перерос в суждение о культурной самодостаточности русской диаспоры в Китае, ставшее, к сожалению, общим местом и в отечественной харбинистике. Часто оно подкрепляется репликами Валерия Перелешина, чьи слова приводятся как неоспоримое подтверждение культурного изоляционизма русских «китайцев»: «В то время как русские поэты в Европе не могли не войти в общение с культурой приютивших их стран, в Китае у русских поэтов не произошло сближение с древней культурой этого самобытного народа. Причина в том, что китайским языком овладели только С.Ф. Степанов, Н. Светлов и В. Перелешин, а все остальные, в лучшем случае, только скользнули по поверхности этой неисчерпаемой сокровищницы»1. Учитывая крайний субъективизм Валерия Перелешина в самооценках и его суждениях о товарищах, а также помятуя об общей склонности харбинцев к мифотворчеству, эти высказывания не стоит воспринимать буквально.
Процесс «врастания» в необычную инокультурную среду, сопровождаемый этнокультурной самоидентификацией, способствовал формированию особого поэтологического фонда, ставшего отличительной чертой «харбинской ноты». Первыми в харбиноведении это признали китайские исследователи (Ли Иннань, Ли Янлен и др.). Нет ничего удивительного в том, что маргинальное положение Харбина, действительно находящегося «между двух миров» (между Европой и Азией, эмиграцией и метрополией, «столицей» и «провинцией», прошлым и настоящим), обусловило своеобразное развитие поэтики харбинских лириков. В ней нашли преломление и специфическая образная система, и особые жанровые предпочтения харбинских лириков, и художественная рефлексия ими традиционных семантических ореолов разнообразных метров, и индивидуальные ритмические ориентиры. Немаловажное значение для развития версификационного мастерства поэтов харбинской ноты имело сообщение не только с предшествующей поэтической традицией, но и со стиховедческими новациями в метрополии. В то время как в русском Париже опыт советских поэтов воспринимался как «дурновкусие», навязанное «декретированным миропониманием» (Вл. Ходасевич, Ю.
Терапиано и др.), в русском Харбине он был востребован и творчески развит.
Постановкой и решением обозначенного круга проблем определяется актуальность диссертационного исследования.
Цель исследования Целью диссертации является целостное исследование художественной специфики «харбинской ноты» в лирике русского зарубежья в совокупности социо-, этнокультурных, идейно-тематических и версификационных особенностей.
Цель работы диктует решение следующих задач:
– сформировать теоретико-методологическую базу исследования и определить необходимый рабочий терминологический аппарат;
– определить, какие мифологические модели определяют ремифологические интенции лирики «харбинской ноты»;
– рассмотреть возможные формы воздействия «харбинского мифа» на художественную деятельность поэтов «харбинской ноты» в диалектическом единстве «старшего» и «младшего» поколений;
– определить, каким образом харбинский литературный мифогенез обусловил мифопоэтические основания псевдонимизации, создания ономастических мифов, Перелешин, В. Русские дальневосточные поэты. Новый журнал – 1972. – № 17. С. 255-262.
организации литературных мистификаций и реализации поколенческой мифологии в поэтической практике поэтов «харбинской ноты»;
– проанализировать, как маргинальность пространственных координат Харбина повлияла на художественные пути этнокультурной самоидентификации дальневосточных эмигрантов, их художественную рецепцию образов Востока и России;
– исследовать пути художественного синтеза этнокультурных универсалий русского и китайского сознания в лирике харбинских поэтов;
– на основе историко-литературных фактов и лирических текстов реконструировать типологический социокультурный портрет «детей восемнадцатого года» – старших представителей харбинских лириков;
– исследовать особенности художественной реализации образа России – центральной мифологемы русской эмиграции «первой волны» в итоговых сборниках поэтов «старшего поколения» (А. Несмелова, М. Колосовой);
– определить, как в творчестве отдельного представителя «старшего поколения» харбинских поэтов Алексея Ачаира реализовались основные темы, мотивы, этнокультурные концепты, жанровые приоритеты и версификационные тенденции лирики «детей восемнадцатого года»;
– установить, каким образом тенденции поэтологического и версификационного развития «харбинской ноты» соотносятся с лирикой «парижской ноты» и советской поэзией 20-40 гг.;
– выявить художественные концепты лирики «молодого поколения» – «плеяды харбинских юнцов» (Н. Щеголева, Г. Гранина, Н. Петереца, В. Слободчикова, Л.
Андерсен);
соотнести поэтическую реализацию их художественных установок с версификационной поэтикой молодых и старших поэтов эмиграции и метрополии;
– проанализировать пути взаимодействия стиха и прозы в творчестве харбинских лириков в сопоставлении с общими тенденциями в литературе западной эмиграции и метрополии.
Материалом диссертационного исследования стало поэтическое наследие поэтов русского Харбина (Алексея Ачаира, Арсения Несмелова, Марианны Колосовой, Леонида Ещина, Николая Щеголева, Николая Петереца, Георгия Гранина, Валерия Перелешина, Владимира Слободчикова, Лариссы Андерсен и др.), их прозаические опыты, мемуары, художественные декларации, критические статьи, письма;
материалы БРЭМ (Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии, хранящиеся в Государственном архиве Хабаровского края (Ф. 830, оп. 3), статьи и рецензии, написанные литературными критиками-дальневосточниками, а также западной эмигрантской критикой. В качестве сравнительного материала дополнительно привлечен корпус поэтических произведений европейских эмигрантов, собранный в крупнейших отечественных и эмигрантских антологиях, а также лирическое наследие советских авторов 20-40 годов.
Объектом осмысления стал феномен «харбинской ноты» дальневосточного зарубежья в общем контексте литературы русского рассеяния.
Предметом исследования является культурное пространство, в котором сформировалась харбинская лирика, мотивы и образы «харбинской ноты», художественные концепты, а также версификационная поэтика, определяющая уникальность индивидуального способа миромоделирования и выражающая стиховедческие тенденции развития харбинских поэтов. Под широко распространенным понятием «культурное пространство» в исследовании понимается некий локус, определяющий систему специфических отношений, возникающих между специфическими объектами. В данном случае художественная модальность такого рода определяется ремифологическими, этнокультурными и социокультурными основаниями художественной бытия русских изгнанников в Северной Маньчжурии, способствующими созданию особого «харбинского текста» лирики русского зарубежья. Говоря о «харбинской ноте» русского зарубежья, мы будем иметь в виду деятельность совершенно конкретного круга поэтов, в 1925-1940 годах определявших литературный процесс в центре восточной ветви русской эмиграции. Большинство этих поэтов было объединено под эгидой литературного кружка «Чураевка». Предмет исследования в данных параметрах обретает определенные границы. Они намеренно очерчены харбинской, и точнее, «чураевской» частью литературы восточного зарубежья, развивающейся с середины 20-х годов до конца 30-х гг. При этом географические модусы не являются ограничителями, так как шанхайская деятельность бывших харбинцев рассматривается как «вторая часть поэтической дилогии» русского Харбина (В. Крейд).
Методология и источники Диссертация опирается на идеи современной филологической науки, стремящейся в своем поступательном развитии к совмещению методов литературоведческого и лингвистического анализа художественного текста. Автору диссертации импонирует призыв отечественных литературоведов к созданию синтетической теории литературы, опирающейся в методологических посылах на лучшие образцы теоретического опыта разных гуманитарных наук (истории, философии, этнографии, лингвистики, психологии, религиоведения и т.д.) и различных научных направлений филологии.
Диссертация является историко-литературной работой и в анализе литературных фактов опирается на принцип историзма. Методология работы строится на совмещении историко-генетического, сравнительно-типологического, структурно-семантического и стиховедческого методов исследования.
В основание диссертационного исследования автор старался заложить принцип дескриптивизма, суть которого состоит в установлении эмпирически удостоверяемого факта, его описании и типологизации с последующим включением в эмпирически фиксируемую целостность более высокого порядка. В нашей работе дескрипция понята как аналитическая процедура, оперирующая тем, что наблюдается не только в художественном тексте, но и в мемуарной литературе, литературоведческих источниках.
Исходя из данного посыла, основополагающим методом исследования лирического текста автор считает имманентный анализ (М.Л. Гаспаров), проецируемый на контекстуальный фон бытования харбинской поэзии (Л.Я. Гинзбург, Е.Г. Эткинд). Необходимо оговориться, что, исходя из поставленных задач, автор не предполагал осуществлять подробный сравнительно-типологический анализ лирики «харбинской ноты» с лирическим корпусом «парижской ноты» и советской поэзией, они привлекаются только в качестве примеров для обозначения общих тенденций развития поэтического творчества в русском Харбине. Однако изучение версификационной поэтики харбинских лириков осуществлялся на основе статистического подсчета используемых ими метрических форм при сопоставлении с аналогичными данными, полученными Дж. Смитом и М.Л.
Гаспаровым, исследовавшими аналогичные процессы в лирике европейских эмигрантов и поэтов метрополии.
Так как объем неисследованного текстуального, мемуарного, публицистического материала необыкновенно велик, а творчество почти каждого поэта из поэтической среды русского Харбина по отдельности представляет несомненный интерес, нами был сделан вывод о необходимости выявления в лирике каждого неких компонентов художественного целого, способных манифестировать авторскую картину мира.
Представляется, что они должны стать той призмой, сквозь которую можно «прозревать» особенности устройства художественного мира поэта и его концепции мира и себя в нем.
Изучение «харбинской ноты» не затрагивает творчество тех, кто стоит у истоков ее формирования (Ф. Камышнюка, С. Алымова, Т. Баженовой, В. Марта), и тех, кто пришел в литературу «на излете» харбинской цивилизации (Н. Завадской и др.). Эти поэты и их произведения рассматриваются в качестве контекстуального фона.
Персональные ограничения касаются и самих представителей «харбинской ноты» – логично остановиться подробно на более крупных фигурах, так называемых «выразителях поколений». В этом смысле «харбинскую ноту» определяют старшие – «дети восемнадцатого года» (А. Несмелов, Л. Ещин, А. Ачаир, М. Колосова) и младшие – воспитанники «чураевского питомника» (Н. Щеголев, Н. Петерец, Г. Гранин, В.
Перелешин, Л. Андерсен, В. Слободчиков и др.), так называемая «плеяда харбинских юнцов» (В. Перелешин).
Исследование ремифологической природы порождения харбинской литературы проводилось посредством метода мифологических интерпретаций в сочетании со структуралистским подходом в изучении мифа1. Соответствуя логике данных подходов, автор придерживался следующей парадигмы: харбинский миф, харбинский текст, литература русского Харбина как часть этого текста, лирика «харбинской ноты» как составляющая литературного текста.
Определенную проблему для научного дискурса представляет особый характер мемуарной литературы, оставленной участниками литературного процесса русского Харбина (В. Перелешиным, Ю. Крузенштерн-Петерец, М. Волиным, Л. Хаиндровой, В.
Слободчиковым). Призванные стать историко-литературными источниками реконструкции литературной жизни дальневосточной эмиграции, эти материалы содержат сплошь противоречивые суждения, крайне субъективные оценки творческих дарований коллег по цеху, порою неверно интерпретированные факты и намеренно искаженные события (например, изложение истории распада «Чураевки» в воспоминаниях Ю.
Крузенштерн-Петерец, М. Волина, В.А. Слободчикова;
В. Перелешина и т.д.). По всей видимости, глубинная мифологизаторская природа этих текстов имеет общие корни и сама требует специального рассмотрения. Соответственно, это не позволяет харбинским мемуарам становиться достоверным историко-литературным источником, но превращает их в любопытное свидетельство ремифологической природы харбинской литературной жизни.
Методологической и теоретической основой исследования являются труды ведущих отечественных и зарубежных историков, философов, религиоведов, стиховедов, историков и теоретиков литературы, лингвистов, историков культуры. Первостепенное значение для обоснования методологической базы исследования имеют работы, синтезирующие теоретический, историко-литературный, культурологический подходы:
М.М. Бахтина, А.Н. Веселовского, Ю.М. Лотмана, В.М. Жирмунского, Б.В.
Томашевского. Ю.Н. Тынянова, Я. Мукаржовского. Теоретическое подтверждение концептуальных положений диссертации было сделано с опорой на труды С.Н.
Бройтмана, Л.Я. Гинзбург, М.М. Гиршмана, В.В. Кожинова, Ю.В. Манна, В.А. Сапогова, Н.Д. Тамарченко, Е. Фарыно, В.В. Федорова, В.Е. Хализева, Б.М. Эйхенбаума, Е.Г.
Эткинда, А.Л. Ястребова.
Методология стиховедческого анализа, нацеленного на исследование семантики стиха и шире – определения версификационной поэтики того или иного поэта, а также целого поколения строится на основе трудов М.Л. Гаспарова, С.И. Кормилова, Ю.Б.
Орлицкого, Дж. Смита, К.Ф. Тарановского, О.И. Федотова, Е.Г. Эткинда, Р.О. Якобсона.
Изучение мифогенетических оснований харбинской культуры, а также мифопоэтических интенций в лирике «харбинской ноты» основывается на трудах крупнейших исследователей природы мифа и мифотворчества, а также структуры мифологического мышления: А.Н. Веселовского, А.А. Потебни, Р. Барта, Ж. Бодрийяра, Ж. Дерриды, Р. Кайуа, Ю. Кристевой, Ю.М. Элиаде, К.Г. Юнга. Аналитическая экстраполяция архетипических универсалий сознания на ремифологические интуиции харбинских художников слова осуществлялась на основании исследований ведущих отечественных филологов и религиоведов: Е.М. Мелетинского, В.Н. Топорова, А.П.
Забияко, М.М. Шахнович.
Этнокультурные и этнорелигиозные стереотипы русской и китайской национальных картин мира, психолингвистические концепты мышления представителей Барт, Р. Мифологии// Барт, Р. Избранные работы : Семиотика : Поэтика. М., 1989.
ноты» реконструировались при помощи исследований по «харбинской этнопсихолингвистике, этносоциологии, психолингвистике, среди которых значительное место занимают работы Ю.В. Арутюняна, А. Вежбицкой, Л.М. Дробижевой, А.П. Забияко, А.А. Налчаджяна, Т.В. Стефаненко, А.А. Сусоколова и др.
Анализ путей осуществления этнокультурного синтеза в художественной практике русских харбинцев через усвоение традиций восточной культуры осуществлялся на основе работ ведущих зарубежных и отечественных филологов: Иннань Ли, Тань Аошуана, Янлена Ли, В.В. Агеносова, Б.Л. Рифтина, Л.С. Переломова, Л.Б. Эйдлина и др.
Исследование контекста литературной и культурной жизни русского зарубежья опиралось на труды крупнейших критиков русского зарубежья – Г.В. Адамовича, А.Л.
Бема, В.Ф. Булгакова, И.Н. Голенищева-Кутузова, Л.Н. Гомолицкого, В. Козака, Ж. Нива, Г.П. Струве, Ю.К. Терапиано, В.Ф. Ходасевича. Историко-культурная ситуация дальневосточного зарубежья реконструировалась при помощи работ Н.Е. Абловой, Е.Е.
Аурилене, Г.В. Мелихова, Е.П. Таскиной, Н.П. Крадина, С.С. Левошко, и др.
Особенности литературного процесса русского зарубежья анализировались на основе трудов крупнейших отечественных и зарубежных исследователей истории русской эмигрантской литературы – В.В. Агеносова, Ю.А. Азарова, О.М. Бакич, О.А. Бузуева, Т.П.
Буслаковой, Е.Н. Витковского Б. Кодзиса, И. Каспэ, В. Крейда, В.М. Пискунова, А.А.
Хисамутдинова и др.
Влияние традиции «серебряного века» на поэтологические особенности лирики «харбинской ноты» прослеживалось с опорой на труды крупнейших отечественных и зарубежных исследователей русского модернизма: Е.Г. Эткинда, Ж. Нивы, В. Страды, С.С.
Аверинцева, В.С. Баевского, Н.А. Богомолова, Л.Я. Гинзбург, В.М. Жирмунского, В.А.
Келдыша, Л.А. Колобаевой, Д.С. Лихачева, Д.М. Магомедовой, А.П. Чудакова.
Анализ особенностей поэтического языка харбинских лириков опирался на работы отечественных и зарубежных лингвистов: А. Вежбицкой, Л.М. Грановской, А.А. Зализняк, Н.А. Кожевниковой, Н.Д. Шмелева, Н.А. Фатеевой и др. Типологические схождения лирики русского Харбина с литературой метрополии и ее жанровыми поисками 20-40 гг.
выяснялись на основании работ И.Е. Васильева, А.С. Карпова, С.И. Кормилова, М.
Чудаковой.
В работе использовались материалы критических работ и статей самих харбинских поэтов: Арсения Несмелова, Алексея Ачаира, Николая Петереца, Николая Щеголева, Наталии Резниковой. Значительную роль при уточнении исследовательской гипотезы сыграли мемуары харбинских поэтов и публицистов Ю. Крузенштерн-Петерец, М.
Волина, В. Слободчикова, Н. Резниковой, Е. Рачинской, Л. Хаиндровой, Н. Мокринской, Н. Крук, Е. Якобсон, Н. Ильиной, а также материалы интервью и личной переписки автора и его коллег с В.А. Слободчиковым, Лариссой Андерсен и Е.П. Таскиной.
Научная новизна В диссертации впервые в литературоведении лирика русского Харбина была 1.
рассмотрена в системном ключе: с точки зрения взаимодействия двух поэтических генераций лириков, составляющих звучание «харбинской ноты», в соотнесении творческих исканий этих генераций с лирикой «парижской ноты» и поэзией метрополии 20-40 гг. Впервые подобное исследование осуществляется в единстве историко культурного, социокультурного, поэтологического и стиховедческого подхода.
В диссертации заявлена, теоретически обоснована и применена к исследованию 2.
истории харбинской литературы ремифологическая концепция возникновения культурных феноменов. В частности, пространственная и геополитическая уникальность русского Харбина рассмотрена как перво-матрица художественного мифогенеза харбинских поэтов. Осуществление этих новых для литературоведческой россики исследовательских интенций было сопряжено с разработкой более частных научных положений. Важнейшие среди них состоят в следующем:
– в применении концепции ремифологизации к изучению художественной специфики харбинской литературы, в частности, лирики, литературного быта, последующей истории литературной жизни, отраженной в мемуарах;
– в выявлении мифологических моделей, определяющих условия художественного мифопорождения поэтов «харбинской ноты»;
– в реконструкции механизмов поэтической самоидентификации русских харбинцев, объединяющих рефлексию «серебряного века» и региональные черты.
3. В историко-литературном исследовании специфики лирики дальневосточной эмиграции впервые сопряжены мифопоэтический, этнокультурный, социокультурный и версификационный подход.
4. Многие теоретические положения, историко-литературные факты, художественные тексты, рассматриваемые в работе, опираются на впервые задействованные в научном исследовании архивные материалы и документы (публикации стихотворений, рассказов, статей харбинских поэтов, материалы БРЭМ (ГАХК)).
5. Впервые в отечественной харбинистике введены в научный оборот и исследованы с позиций художественной целостности поэтические тексты Николая Щеголева, Николая Петереца, Георгия Гранина, Владимира Слободчикова.
6. Художественный мир Алексея Ачаира исследован в единстве эволюционных, поэтологических и версификационных процессов.
7. В диссертационном исследовании впервые изучен метрический репертуар и версификационная поэтика «старших» и «младших» харбинцев, произведен сравнительный анализ этих поэтологических черт с лирическим творчеством «парижской ноты» и поэтов метрополии.
8. Новизна диссертации, посвященной изучению лирики дальневосточной эмиграции, заключается также в экспликации путей взаимодействия стиха и прозы в творчестве харбинских поэтов, в установлении интертекстуальных и типологических параллелей этих процессов с аналогичными процессами в метрополии и европейской эмиграции (творчество Б. Пастернака, В. Набокова и др.).
Положения, выносимые на защиту:
Лирика поэтов русского Харбина формировалась в специфических 1.
географических, социокультурных, этнокультурных условиях, обусловивших тематическое, поэтологическое, жанровое и версификационное своеобразие «харбинской ноты».
Мифогенная природа культурного феномена русского Харбина сформировала 2.
ремифологические интенции в творчестве харбинских поэтов, воплотившиеся в особой идеологии литературного объединения, соединившей региональное, общенациональное, студийное начало;
в организации литературного быта, синтезирующего салонную культуру «серебряного века» и демократизм творческого общения первых послереволюционных лет;
тотальной псевдонимизации, мифопоэтической рефлексии региональных особенностей своего эмигрантского бытия, создании личных мифологий (А. Ачаира, М. Колосовой, А. Несмелова, Н. Щеголева, Л. Андерсен, Н. Петереца, Г.
Гранина, Вл. Слободчикова, О. Тельтофт и др.).
История харбинской «Чураевки» в основе своего образования, деятельности, 3.
распада, распределения ролей и последующей рефлексии в мемуарах харбинцев убедительно реализовала ремифологическую попытку космизации харбинскими поэтами эмигрантского бытия.
Творчество «старших поэтов» русского Харбина (А. Ачаира, А. Несмелова, Л.
4.
Ещина, М. Колосовой) благодаря богатому жизненному опыту «детей восемнадцатого года», тесной связи с традицией русской литературы, а также типологическим сходством с социокультурными тенденциями формирования советской литературы обладало более яркой индивидуальной спецификой. Она реализовалась в авторских художественных концептах, жанровых экспериментах, личной мифологии, версификационных поисках.
Лирика Алексея Ачаира, несмотря на неравноценность его художественного 5.
наследия, является характерным примером соединения в лирике «старших» харбинцев ретроспективности поэтологического фонда и новаторства версификационной поэтики.
Его сборник «Лаконизмы» (1937), включающий 56 стихотворений малой формы, стал первым целостным опытом художественного синтеза этнокультурных универсалий русского и китайского сознания.
Вершинные сборники М. Колосовой «Господи, спаси Россию!» (1930) и А.
6.
Несмелова «Без России» (1931) органично вписывают тенденции развития лирики русского Харбина в общеевропейский контекст эмигрантской литературы (М. Цветаева «После России», 1928). Специфика этнокультурного и творческого самоопределения поэтов заключается в обращении к народной культуре (песенной лирике, архаической мифологии), жанрово-тематической и версификационной ориентированности лирики харбинцев на творчество своих собратьев в метрополии (А. Ахматовой, Э. Багрицкого, М.
Светлова, Н. Тихонова и т.д.).
«Беспочвенные» настроения «молодого поколения» русских поэтов Харбина 7.
соединились в их творчестве с декларативным утверждением «русскости», приведшей к парадоксальной архаичности версификационной поэтики и метрического репертуара, ориентированных более на лирику XIX века.
Экзистенциальные настроения «плеяды харбинских юнцов» обусловили их 8.
глубинную связь с поэтической мифологией, мотивным строем, метрическим репертуаром М.Ю. Лермонтова.
Наиболее явно новаторские интенции в области конвергенции стиха и прозы 9.
проявились в творчестве самого молодого и самого неоцененного поэта «харбинской ноты» – Георгия Гранина. Взаимодействие стиха и прозы в творчестве харбинских лириков обнаруживает их типологическое схождение с тенденцией к литературному билингвизму и, конкретнее, дискурсивному изоморфизму в творчестве поэтов европейского зарубежья и метрополии (Б. Пастернака, В. Набокова, А. Платонова).
Теоретическая значимость. Поставленные в диссертации проблемы и апробированные пути к их решению могут способствовать дальнейшему развитию отечественного литературоведения. Диссертация включает в теоретический и историко литературный контекст отечественной науки новые концептуальные подходы, способствует формированию новых подходов в осмыслении литературы русского зарубежья как органической части единой отечественной литературы. Актуализированные в диссертации художественная специфика и «саморазвитие» лирики «харбинской ноты» возвращает отечественную россику к дискуссии о проблемах «столицы» и «провинции» в литературе русского зарубежья. Автор надеется, что реконструкция уникальных пространственных, геополитических, социокультурных и этнокультурных оснований формирования харбинской лирики, а также исследование ее художественных приоритетов и версификационных ориентиров ставит вопрос о пересмотре устоявшихся схем изучения литературы русского зарубежья. Следуя им, литературоведы до сих пор почти исключительное внимание уделяли литературному Парижу, а точнее – «парижской ноте» и ее идеологическим, эстетическим и поэтологическим ориентирам. Результаты данного исследования позволяют уравновесить аксиологические акценты в отношении литературных эмигрантских центров, и вести разговор о самоценной значимости художественного наследия дальневосточной эмиграции, в частности, харбинской лирики безотносительно «парижской системы координат». Исследованная в диссертации ремифологическая парадигма бытования русского Харбина и развития харбинской литературы может быть востребована в культурологических целях.
Практическое значение работы. Материалы исследования могут быть использованы при уточнении закономерностей развития литературного процесса в XX веке и создании более полной истории отечественной литературы 20-30 гг. и истории литературы русского зарубежья первой волны. Основные положения и обозначенные тенденции могут быть использованы в дальнейших исследованиях, касающихся развития литературы в русском Харбине и русском Шанхае. Основное содержание работы
может быть эффективно транспонировано в учебное пособие по истории литературы и культуры русского зарубежья. Материалы диссертации могут найти применение при разработке курсов лекций, спецкурсов, спецсеминаров по истории отечественной литературы, теории литературы, анализу поэтического текста, культурологии.
Апробация основных положений диссертации осуществлялась в докладах на международных и межрегиональных научно-практических конференциях: «Россия и Китай на Дальневосточных рубежах» (Амурский государственный университет, Сибирское отделение РАН – Благовещенск, 2001-2003, 2005);
«Миграционные процессы на Дальнем Востоке (с древнейших времён до начала ХХ века)» (Благовещенский государственный педагогический университет, Благовещенск, 2004);
«Набоковские чтения» (Амурский государственный университет, Благовещенск, 2000-2007);
«Литература русских эмигрантов в Харбине» (Харбинская Академия наук, Пекинский институт иностранных языков, Харбин, 2002);
«Документальное наследие по истории русской культуры в отечественных архивах и за рубежом» (РГАЛИ, Москва, ноябрь 2003), «Русский Харбин: тенденции культурного и литературного процесса» (Амурский государственный университет, 2007);
в работе вузовских научных семинаров по проблемам поэтики литературы русского дальневосточного зарубежья (2003-2006).
Структура работы включает Введение, четыре главы, состоящие из четырнадцати разделов, Заключение, Список использованной литературы, Приложение, куда включены таблицы метрического репертуара харбинских лириков, составленные на основе статистического анализа.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во Введении обосновывается актуальность темы диссертации, определяются материал, объект, цель и задачи исследования, его научная новизна, теоретико методологическая база и выбор методики анализа, излагаются теоретическая и практическая значимость, сведения об апробации основных результатов.
Глава I – «“Харбинская нота” литературы русского зарубежья: культурное пространство художественного бытия» – посвящена исследованию феномена «харбинской ноты» с точки зрения ее формирования как духовного института в маргинальном пространстве «между двух миров»: Европой и Азией, эмиграцией и метрополией, прошлым и настоящим. В разделе «“Харбинская нота” в лирике восточной ветви русского зарубежья: критерии идентификации явления» обосновывается целесообразность введения в литературоведческий глоссарий понятия «харбинская нота», тесно соотнесенного с понятием «парижская нота»;
определяются геополитические, социокультурные и этнокультурные критерии формирования этого художественного явления в контексте литературного пространства русского зарубежья. В Харбине литературный процесс стал складываться позднее, чем в Париже, его основные участники имели совсем иной социокультурный багаж. Потому в Харбине образуется иная поколенческая парадигма. У истоков ее формирования стоят «дети восемнадцатого года» (А. Несмелов) – те, кто, чей поколенческий сюжет определялся их участием в гражданской войне, Ледяном походе. И хотя у многих литературный опыт начался до революции, активно заниматься поэзией они начинают лишь в Харбине – А. Несмелов, А.
Ачаир, Вс.Н. Иванов, Л. Ещин и другие. К ним мы можем присоединить и жену кадрового военного А. Паркау, и дочь священника, убитого «воинствующими безбожниками» М.
Колосову. При этом весьма важно и то, что многие из представителей этого поколения по своему «месторазвитию» (А. Бем) были географически близки дальневосточным рубежам России, что во многом определило их тематические приоритеты (А. Ачаир, М. Колосова).
Концепт «молодости» и, как ее фатального следствия, «не-успеха», «незамеченности», утрачивает на харбинской почве свою остроту. Отчасти это обусловлено тем, что поколение, которому в русском Париже было уготовано прослыть «молодым» и «незамеченным», в русском Харбине приняло на себя ответственность быть «старшим».
Так, Алексей Ачаир (1896), будучи ровесником Антонина Ладинского, Александра Гингера (1897), на четыре года моложе Анны Присмановой и Юрия Терапиано, становится организатором «Чураевки». Арсений Несмелов был старше своих поэтических «учителей» (М. Цветаевой, Б. Пастернака, В. Маяковского). Возрастным характеристикам молодых харбинских поэтов (Н. Щеголев – 1910, В. Перелешин, В. Слободчиков, Л.
Андерсен, Г. Гранин – 1913) из «незамеченных» парижан может условно соответствовать только А. Штейгер (1907). И хотя поколенческая иерархия в литературном процессе русского Харбина существовала по традиционному эмигрантскому типу – «старшие», знавшие Россию и возведшие ее образ в разряд ведущей мифологемы, и «младшие», переживающие трагедию «беспочвенности», риторика «незамеченности» не была актуальна в Харбине. «Незамеченного поколения» не существовало и по той причине, что именно молодое поколение в русском Харбине имело возможность реализовать свои силы и художественные интенции на уровне школы, объединения, и, самое главное – публикации.
Увлечения харбинских поэтов не определялись ни поколенческой парадигмой, ни идеологическими соображениями. Лирика «харбинской ноты» дальневосточной литературы (1926-1945) складывалась под воздействием сразу нескольких художественных тенденций: традиции русской классической поэзии (А. Пушкин, М.
Лермонтов, Ф. Тютчев, Н. Некрасов, А. Фет), традиции «серебряного века» (А. Блок, Н.
Гумилев, М. Волошин, Б. Пастернак) – с одной стороны, с другой – лирика местных авторов (С. Алымов, Ф. Камышнюк, а затем – А. Несмелов), лирика западных собратьев (Г. Иванов, Вл. Ходасевич, А. Ладинский, М. Цветаева, А. Штейгер, Л. Червинская) – с третьей, и, наконец, творчество поэтов метрополии (Н. Асеев, Н. Тихонов, В Маяковский, С. Есенин, И. Сельвинский, Э. Багрицкий, М. Светлов, В. Шершеневич, А. Ахматова, В.
Инбер, М. Алигер и др.). Гумилев и Вертинский как крайнее выражение совершенно полярных эстетических систем в «харбинской ноте» становятся свидетельством своеобразного пути развития литературы восточной эмиграции, в котором поэтический анахронизм парадоксальным образом уживается с авангардизмом, акмеистическая точность – со стилистическим эклектизмом и одновременным подозрением к «перегибам» и «декадентству».
Диссертант подчеркивает, что априорная для русского зарубежья оппозиция «метрополия»// «эмиграция», в виде эстетических деклараций и поэтической практики явленная в «парижской ноте», по отношению к «харбинской ноте» не актуальна.
Наоборот, сравнительный анализ тенденций развития лирики некоторых харбинцев (А.
Несмелова, М. Колосовой, Л. Ещина, Н. Щеголева) и талантливых советских поэтов (В.
Маяковского, Н. Тихонова, Э. Багрицкого, М. Светлова) при полярности идеологических платформ позволяет выявить типологически сходные черты не только в поэтике, метрических приоритетах, но в жанровых предпочтениях и самом художественном пафосе. Соединение в «харбинской ноте» звучания двух поколений обусловило антиномичность этого поэтического феномена, выраженную в сущностных оппозициях «постсимволизм//авангардизм», «Восток//Запад», «ремифологическое жизнетворчество// игровое восприятие мифа» и в частных тематических и поэтологических антитезах. Но данная антиномичность обеспечивала «харбинской ноте» и «единство в разном». Так, наиболее «авангардными» из всех поэтов «харбинской ноты» оказываются юный Николай Щеголев и самый старший из «старших», Арсений Несмелов, при этом один из самых молодых – Владимир Слободчиков – наряду с Алексеем Ачаиром демонстрирует самый отъявленный «консерватизм» в своих ритмических и поэтологических предпочтениях. С другой стороны, отталкиваясь от «региональных» настроений А. Ачаира, звучания «белой музы» Л. Ещина, А. Несмелова и М. Колосовой, харбинская молодежь, тем не менее, обнаруживала свою творческую зависимость от художественного опыта старшего поколения. И хотя мифологизаторский пиетет молодые стихотворцы испытывали перед парижскими поэтами, художественные тексты (на уровне образности, ритмики, названий стихотворений и языковых клише) «выдавали» их истинные авторитеты – постсимволистские и харбинские.
Диссертант делает вывод о том, что в разговоре о «харбинской ноте» географический критерий непосредственным образом пересекается с антропологическим, включающим социальный, культурный, этнопсихологический факторы складывания харбинской культуры. В этом смысле харбинская нота рассматривается как поэтический памятник этого феномена, вполне самостоятельная и талантливая ветвь русской поэзии, особым образом соотносящаяся с «парижской нотой» в своих поколенческой и направленческой риторике, обладающая своей идейно-тематической и версификационной спецификой.
Во втором разделе – «“Харбинский миф” и “харбинский текст” как основа художественного бытия харбинских лириков» – исследуются ремифологические основания формирования харбинской культуры и «харбинской ноты» как поэтического текста этой культуры. «Харбинский миф» (и «харбинский текст»), порожденный уникальными пространственными координатами русского города в центре полудикой Маньчжурии, создавался в несколько этапов: сначала – в художественной и публицистической литературе дореволюционной России, затем – в художественной практике самих харбинских изгнанников, и, наконец, в их мемуарах постхарбинской эпохи. В мифогенезе «русского Харбина» сошлось сразу несколько ремифологических моделей: культурно-географическая («земля обетованная» – восточный Петербург, восточная Москва, восточный Париж), социально-утопическая (восточный Сион, восточный Иерусалим, восточный Клондайк, восточный Чикаго,), национально утопическая (харбинцы – русские подданные), историко-космогоническая («русская Атлантида», «золотой век»). Каждая из перечисленных моделей имеет свои аналоги в истории мировой культуры, но на харбинской почве они получают индивидуальное преломление, обусловленное и уникальным местоположением этого города, и историей его возникновения, и условиями харбинской жизни, и социальным составом тех, кто оказался в положении изгнанников в дальневосточном зарубежье, и этнокультурной ситуацией. С «петербургским мифом» «харбинский миф» связан феноменологически – как культурная реплика «нерусского город посреди русских болот», превратившегося в «русский город посреди маньчжурских степей». «Креативные» мифологемы Харбина обнаруживают новую парадигму мифогенеза, связанного не с «миражно-фантастическим» Петербургом, а с «буржуазным» парижским мифом. Новоявленные харбинцы-эмигранты, оказавшись в ситуации «первотворения» («дореволюционная» Россия, «бесклассовое общество», «неограниченные возможности», «культурный размах»), имели практическую возможность реализовать свои способности не только в деловой сфере, но и в художественной деятельности.
Однако традиционное для русской культуры европоцентристское мышление неизменно соотносило ремифологизированный образ «положительного Харбина» с «провинцией», и здесь модель «креативного мифа» сменялась мифом о недостижимом пристанище для маньчжурских эмигрантов – Париже, «земле обетованной». В то время как русские парижане, столкнувшись с окружающей реальностью, изживали эту русскую «одержимость Парижем», расхожая в культурном пространстве XIX – начала XX столетия визионерская мифологема о «пространстве романтического побега» воплотилась в сознании харбинцев в «миф о русском Париже». В противоположность «провинциальному» Харбину он воспринимался как столичная антитеза, как идеализированное царство «высокой» литературы и «высоких» литературных отношений, тем более, что туда отправился весь цвет российской интеллигенции (об этом пишут В.
Перелешин, М. Волин, В. Слободчиков, Л. Андерсен). Литературные модели «петербургского мифа» и «русского парижского мифа» стали «перво-матрицей» (В.Н.
Топоров) ремифологических интенций в русском литературном зарубежье. Будучи до революции объективно отстраненной в силу своего социального происхождения либо географической удаленности от столичных центров, от эстетических исканий «серебряного века» и салонной культуры, новоявленная харбинская интеллигенция испытывала мифологизаторское отношение к той, давно ушедшей эпохе. Харбинцы с радостью неофитов открывали для себя поэзию А. Блока, А. Белого, А. Ахматовой, в меру возможностей постигая и зачастую впервые переживая модернистские изыски. В художественной практике харбинские сочинители пытались пережить не захваченные ими впечатления эпохи «серебряного века», по возможности реконструировать ту эпоху в чувственно-воспринимаемых образах и поэтических клише. Отсюда – художественное стремление к жизнестроительству, ономастическим мифам, отражающим архаические модели мифов творения (А. Ачаир, М. Колосова, Л. Андерсен, Г. Гранин), а также одновременная установка на игровое переосмысление мифа в литературном быту (Н.
Петерец, Ю. Крузенштерн).
Диссертант подчеркивает, что говорить о неких целостных моделях, по которым харбинцы реализовывали в художественной форме свои ремифологические интенции, невозможно. Однако Арсений Несмелов, например, обнаружил в себе лирический дар эсхатологических предчувствий. В поэтической «версии» Арсения Несмелова реализовался не только «креативный» («Стихи о Харбине»), но и «эсхатологический» мифы («Пять рукопожатий», «Эпитафия») русского Харбина. Любопытно, как в этих стихах полярные мифологические конструкции «взаимоориентировались», обнаруживая общий корень своего возникновения, как и в случае с «петербургским текстом» в творчестве русских писателей. В развитии этой мифологической парадигмы немалую роль сыграл опыт личной мифологии некоторых харбинских лириков поэтов. Так, пророческие интенции Несмелова были тесно взаимосвязаны с его «оборотнической мифологией».
Автор диссертации уточняет, что речь не идет о том, что, создавая личную мифологию, в которой он – это «погибший воин-оборотень, ставший поэтом-ясновидцем», Несмелов потому и пророчествовал. Возможно, эти архетипические формы сознания интуитивно соседствовали в поэтическом мышлении Несмелова.
Аналогичный процесс наблюдается в лирике Николая Щеголева. В инфернальной двойственности его лирического героя мы можем распознать проявление блоковского жизнетворческого «гена». Его же можно ощутить, к примеру, и в сценарии поэтической судьбы Георгия Гранина. Отчасти он отразился и в личной мифологии Ларисы Андерсен, повлекшей мифогенез целой группы харбинских поэтов. Данная ситуация вполне соотносима с мифологизацией «аргонавтами» образа Л.Д. Менделеевой. Георгий Гранин развивал в лирике миф о Лариссе-Сольвейг-Джиоконде-Лигейе и собственный ономастический миф, приведший, в конце концов, его к самоубийству. Николай Петерец в одноименный миф под названием «Ларисса» включил свое личное отношение к реальному сопернику – Гранину, что, в свою очередь, превратилось в архетипический сюжет двойничества, реализуемый уже в новой художественной системе.
Диссертант предполагает, что с точки зрения мифологической сюжетики можно интерпретировать и характер взаимоотношений поэтов в чураевском кругу. Так, сама история возникновения «Чураевки» и ее распада вполне укладывается в схему изоморфных друг другу мифов творения и эсхатологического мифа, истории посвящения в поэты молодой харбинской поросли перекликаются с ситуацией «космизации» личности, то есть ее инициации. Деятельность Алексея Ачаира воспроизводит архетипическую модель роли первопредка – культурного героя, что вполне отвечало, его собственным духовным установкам. Борьба двух поколений чураевских поэтов неотделима и от мифа о единоборстве с первопредком (А. Ачаир, А. Несмелов – Н.
Петерец, Н. Щеголев, В. Перелешин), и от органичной для этого сюжета деятельности чураевского «трикстера» Николая Петереца, изводящего Ачаира и Гранина своими желчными эпиграммами, «присяжного шута» Мурочки Лапикена, организующего театрализованные пародии на Ачаира и Гранина и устраивающего поэтические мистификации. Деятельность этих «антигероев» и попавших в сферу их притяжения остальных молодых людей спровоцировали конец «Чураевки» и появление параллельного ей «Круга поэтов», что, в свою очередь, отвечает мифологической циклизации времени. В этом «эсхатологическом» контексте гибель юного Гранина, ставшая поводом для закрытия «Чураевки», вполне соотносима с трагической гибелью невинного молодого бога, влекущей за собою конец мира (сюжет Локки и Бальдра) – именно после его самоубийства с загадочной подоплекой и происходит фактическое закрытие «Чураевки».
Автор диссертации подчеркивает, что подобные экстраполяции мифологических моделей на реальную жизнь чреваты исследовательским редукционизмом и абсолютизацией литературности жизни. Однако мифопоэтическая установка, действительно, пронизывала все стороны литературной жизни поэтов «харбинской ноты» – этому способствовала и особая атмосфера Харбина, и «настроенность» поэтов на волну «серебряного века», их отчаянное стремление найти альтернативу эмигрантской безысходности.
Отличительной чертой проявления мифопоэтического начала в харбинской литературной практике стало использование псевдонимов, сближающее «харбинский текст» с минувшим этапом «петербургского текста» русской культуры. В литературной жизни поэтов «харбинской ноты» псевдонимы выполняли разнообразные функции: от жизнестроительной до утилитарно-игровой (Ачаир, М. Колосова – Мэри Дэвил). Несмотря на идеологическую подоплеку выбора гетеронима, он определялся художественной интенцией автора. Так, постоянно нуждающийся Арсений Несмелов, не брезговавший эпитафиями, рекламами для водочных заводов и гастрономических магазинов, поздравлений юбилярам-рестораторам и пр., подписывал именем «Несмелов» только «настоящее» (Ю. Крузенштерн-Петерец). А. Ачаир использовал два других псевдонима – И.
Буранов и Тин практически «инкогнито», то имитируя «послание» своего друга к самому себе, то мистифицируя харбинского читателя откровениями китайского поэта. Марианна Колосова применяла свои гетеронимы (Е. Инсарова, Н. Юртин, Джунгар) к разнообразным ипостасям лирического субъекта. И даже если Крузенштерн-Петерец не придавала своему псевдониму серьезного значения, он все равно давал ей возможность побыть немного «фантомом» Мэри Дэвил – американизированного и кинематографинизированного образа харбинской журналистки-поэтессы. Об этом речь идет в третьем разделе первой главы – «Поэтика псевдонимов в творчестве русских харбинцев: жизнетворчество, игровое осмысление мифа, литературные мистификации».
Четвертый раздел – «“Мы живем на Востоке. Мы держим направление на Россию”: художественные модусы и мифологемы этнокультурного самоопределения поэтов “харбинской ноты”» – посвящен исследованию интеграционных процессов в лирике старших и младших поэтов. Автор опровергает устоявшиеся стереотипы, согласно которым русские дальневосточные поэты были равнодушны к культуре приютившего их народа. Признавая, что наиболее ярко образ Китая нашел преломление в творчестве Валерия Перелешина (что детально исследовано В.В. Агеносовым, И. Ли)1, диссертант, тем не менее, убедительно развенчивает перелешинский миф о «культурном изоляционизме» других поэтов «харбинской ноты». В диссертации подчеркивается, что уже с конца тридцатых годов русские сочинители проявляют повышенный интерес к Востоку не просто как к традиционной для европейской культуре «теме для стиха» (В. Слободчиков). Образ Востока (Китая, Маньчжурии, Японии, Кореи) становится той осью координат, по которой Агеносов, В.В. Категории «своё / чужое» как выражение национальной идентичности в поэтическом сознании русских эмигрантов / В.В. Агеносов // Мост через Амур. Россия и Китай на дальневосточных рубежах : сборник материалов международной научной конференции / под ред. А.П. Забияко. – Благовещенск : Амурский гос. ун-т. – 2006. – Вып. 7. – С. 273-285;
Ли, И. Образ Китая в русской поэзии Харбина / И. Ли // Русская литература XX века : Итоги и перспективы изучения. Сб. науч. трудов, посвященных 60-летию профессора В.В. Агеносова. М., 2002. – С. 170-184.
проходит путь этнокультурного самоопределения харбинских лириков. Данный процесс находит художественную реализацию в особых жанровых модификациях, начиная с имитации восточной лирики («танка», переводы китайской лирики, «подражания китайскому», двойные переводы с английского, псевдопереводы, китаизированный «воляпюк» – Вс.Ник. Иванов, супруги И.И и А.Н. Серебренниковы, В. Перелешин, Н.
Светлов, А. Ачаир, И. Орлова и др.) через «русифицированное» изображение жизни китайцев глазами «русского поэта» (А. Ачаир, А. Несмелов, М. Спургот) и заканчивая синтетическими жанровыми образованиями, в которых краткость и лаконизм восточной лирики сопрягается с семантикой русских метров – «миниатюры в рифмах» (А. Паркау, Л.
Андерсен, Н. Светлов), «Маньчжурские ямбы» (Б. Бета), «лаконизмы» (А. Ачаир) и др.
При этом автор отмечает парадоксальную особенность: наибольший интерес к художественному процессу межкультурного взаимодействия проявили как раз-таки старшие поэты «харбинской ноты». Вероятно, особую роль в стимулировании ориентализации сыграл предшествующий этнокультурный опыт (многие из старших поэтов попали в Харбин из регионов, близко расположенных либо примыкающих к Маньчжурии – А. Ачаир, В. Март, Б. Бета, М. Колосова и др.). Молодежь же, выросшая в Харбине, воспринимала окружающую действительность как «свою» (В. Петров), Маньчжурию – как «знакомую до чертиков» (Ю. Крузенштерн-Петерец). Потому их литературное самопознание определялось настроениями «беспочвенности» (Н. Щеголев) и сопровождалось выяснением «отношений» с Родиной в металитературном аспекте. Отсюда – разнообразие жанровых форм их художественного диалога с культурной и литературной традицией: лирический «разговор» с поэтом или писателем-классиком как мерилом нравственных и интеллектуальных ценностей (Н. Светлов – к Пушкину «О непостижимом», М. Волин – «Разговор с Тютчевым», Н. Щеголев «Маяковский, неправда, не ты…»);
«обращение» писателя, ставшего знаковой фигурой в русской культуре, к «читателю» через свое произведение как декларация идей, созвучных переживаниям поэта-эмигранта («Война и Мир» Н. Щеголева, «Третий том Александра Блока…», «Толстый том. Тисненье – Гоголь…» Н. Петереца);
стихотворение-монолог, в котором лирическая субъектность принадлежит ролевому герою-писателю (Толстому, Лермонтову, Достоевскому) как рупору его метапоэтических размышлений, созвучных дню сегодняшнему («Лермонтов» Н.
Щеголева, «Достоевский» Н. Петереца и др.). Основными субъектно-объектными фигурами в подобной интертекстуальной рокировке становятся А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Л.Н.
Толстой, Ф.М. Достоевский, А.А. Блок, Н.С. Гумилев, В.В. Маяковский.
Идеологической доминантой художественного освоения «чужого» культурного пространства поэтами «харбинской ноты» становится тезис «Мы живем на Востоке. Мы держим направление на Россию» (альманах «Багульник»). Его содержание определяется тем, что все художественные способы выражения межкультурной коммуникации сочетают в себе русское и китайское начало: концепты русской духовной культуры преломляются сквозь призму лапидарного восточного суждения, проецируют на свое содержание основополагающие категории восточной культуры (покой, недеяние, тишина, Дао-Путь и др.). Кроме того, этот тезис противополагает привычной европоцентристской модели оценок литературы русского зарубежья вертикаль (мифологизированная «столица//провинция») иную аксиологическую парадигму (горизонталь «зарубежье// метрополия»). Она предопределяется географической удаленностью Харбина от других эмигрантских центров, территориальной близостью к восточным рубежам советской России.
Мысль о том, что сам процесс складывания дальневосточной эмиграции как духовного института типологически сходился с формированием новоявленной советской культуры, актуализируется в Главе II – «Образ России в лирике «детей восемнадцатого года»: художественные пути самоопределения поэтов-эмигрантов». Автор выявляет линии схождения харбинских и советских поэтов: не очень высокое социальное происхождение будущих литераторов, одни и те же эпохальные вехи в формировании поколений («дети восемнадцатого года» – А. Несмелов), общие этапы становления культурной общности (первая мировая война, революция, незаконченное образование, гражданская война, «омское сидение»). «И по ту сторону границы, и по эту сторону границы» художник слова оказывался перед вопросом «как быть писателем?», как организовывать свой «литературный быт» (М. Чудакова). Социокультурный портрет харбинских «детей восемнадцатого года» определил их специфические отношения с метрополией: харбинские сочинители оказались открыты для усвоения опыта их советских коллег. Это во многом обусловит особенности их художественного самопознания, которые в системе идеологических, метапоэтических, жанровых и версификационных концептов, с одной стороны, отражали общеэмигрантский процесс, с другой стороны, имели много общего с литературой советской России. Речь об этом идет в разделе «Дети восемнадцатого года: социокультурный портрет старших поэтов “харбинской ноты”».
Центральной осью, на которой пресуществлялся процесс творческого самоопределения всей русской эмиграции, была Россия, ее прошлое, будущее, а также ее литературный облик. В следующих разделах главы («Марианна Колосова. «Господи, спаси Россию!» (1930). Обращение к жанровым формам русского фольклора как способ культурной и художественной самоидентификации»;
«Арсений Несмелов. «Без России» (1931). Итог метапоэтического и этнокультурного самоопределения на чужбине») анализируются особенности художественной рефлексии «России» как центральной для эмиграции мифологемы в вершинных сборниках Марианны Колосовой и Арсения Несмелова. Переклички названий сборников дальневосточных поэтов с книгой стихов М. Цветаевой («После России, 1928) свидетельствуют о типологической общности духовных переживаний поэтов-эмигрантов всех стран рассеяния. Автор подчеркивает, что, несмотря на разность идеологических установок (полная аполитичность Несмелова, страстная гражданственность Колосовой), полярность художественных модусов выражения ими лирического чувства (страстный лиризм Колосовой, героическая эпина Несмелова), не говоря уже о гендерной обусловленности поэтического мира каждого, основания сополагать эти книги стихов, несомненно, имеются. Процесс этнокультурного самопознания совпал в творчестве М. Колосовой и А. Несмелова с этапом художественного самоопределения, поэтому не случайно исследуемые сборники стали вершинными в творчестве каждого поэта. Поэтическая рефлексия духовного концепта «Россия», неотделимая от художественной саморефлексии, заставляет поэтов определить свое метапоэтическое кредо.
В творчестве М. Колосовой им становится концепт «динамитная лирика», в творчестве Арсения Несмелова появляется «грубый пафос». Оксюморонная природа подобных метапоэтических метафор, сочетающих литературоведческие категории с «брутальными» эпитетами, типологически сходна и отражает глубинные психоментальные установки двух столь разных поэтов. Не случайно к чувству (пафосу), пронизывающему лирику Колосовой и Несмелова, в разное время два разных человека применили эпитет «садический» (Крузенштерн-Петерец Ю., Щербаков М.). Очевидно, под ним подразумевалось то отчаяние, доходящее до жестокости к себе (у Несмелова) и к врагам (у Колосовой), с которым поэты связывали свое отношение к России. Жанровое единство сборников определяет их стилистические доминанты: возвышенная лексика, смешанная с церковно славянской и фольклорной – у Колосовой, нейтральная, подчеркнуто разговорная, просторечная – у Несмелова. Поэтическая речь Колосовой наполнена библейскими образами, христианскими фразеологизмами, в лирике же Несмелова преобладают конструкции разговорные – в основном неполные предложения. Сборники Колосовой и Несмелова становятся воплощением женского и мужского взглядов поэтов-эмигрантов на судьбу России и себя без России. Даже с точки зрения гендерной критики лирика Несмелова – просто воплощение мужественности. Она проявляется, прежде всего, в тематических приоритетах и присущих Несмелову сюжетах, где он, прежде всего – солдат, мыслитель, поэт. Гендерный стереотип как раз предписывает мужчине быть воином, охотником и любовником, и реализацию этого взгляда находят, в первую очередь, у любимого Несмеловым Н. Гумилёва – не случайно именно с этим автором сравнивает его М. Щербаков. Мужественность несмеловской лирики выражается и в самой манере высказывания, где преобладают простые предложения и неполные предложения, практически отсутствуют эвфемизмы, наблюдается склонность к прозаизмам, разговорной лексике при весьма осторожном отношении к метафоре, прямоте суждений и т.д.
Женственность лирики Колосовой воплощается в жанровых предпочтениях, связанных с женской песенной традицией в ее диахроническом развитии, в актуализации материнского начала как ведущего пафоса ее откровений-молитв. В сборнике М. Колосовой Россия сакрализуется, поборники ее свободы составляют новую иконографию (Николай Второй, Колчак, Кутепов, Унгерн). Несмелов не просто антропоморфизирует образ России в качестве любимой женщины, он «снижает» его до бытового сюжета («раздела имущества»).
Народно-православному образу Руси у Колосовой соположен литературный взгляд на Россию как на героиню известных романов Несмелова. Обращение к прошлому России, ставшему в культуре русской эмиграции необходимым актом самопознания, вызывает у лирических субъектов Колосовой и Несмелова почти полярные чувства: у Колосовой – это гордость за славное прошлое, обращение к истокам «великой Руси», сила которой – «в отцовской вере». У Несмелова русская история предстает чередой ошибок, рожденных политической близорукостью и самонадеянностью власти. Агиографическому образу колосовского Николая I («Два государя») противостоит буколический образ несмеловского императора («Агония»). Образ Пугачева всплывает в историософских посылах того и другого поэта, но если Колосова только оговаривается: «Тень Пугачева – сердцу далека, /Но близок ясный образ Ермака», то для Несмелова образ Пугачева и пугачевщины выстраиваются в целый балладный сюжет, в котором поэт затрагивает центральную для России проблему взаимосвязи самодержавия и русского бунта. Если колосовская лирика одухотворена идеей освобождения/возрождения Руси и возвращения в страну, то несмеловский сборник становится своеобразным «жестом прощания» с Россией.
Разность тематических заданий обусловила и жанровую специфику каждого сборника: для выражения лирического чувства М. Колосова обращается к песенной фольклорной традиции, а А. Несмелов опирается на жанрово-строфический репертуар русской литературы «золотого», «серебряного» веков и стиховедческие новации метрополии. Мотиву святости в колосовской трактовке Руси и ее защитников противостоит несмеловский мотив оборотничества, в своей метаморфности объединяющий и красных, и белых. Отсюда – оппозиция в колосовской картине мира образов «небесная рать», «лебединая рать» образам хищников, волков и подчеркнутое отсутствие данной оппозиции в несмеловской «волчьей костромской рати», относимой как к красным, так и к белым. Таким образом, сборник М. Колосовой становится обращением к гипотетической «нечаянной России», попыткой вдохновить на ее освобождение и возрождение молодое поколение. Несмеловский сборник запечатлел понимание того, что в сознании эмигрантов существует две России – «живая страна», Россия и ее литературный облик. Отсюда – его последующее обращение к «полустанку» – Харбину как к промежуточному этапу в судьбе русской дальневосточной эмиграции. В этом смысле реалистический взгляд на судьбу русской эмиграции в Харбине и обусловил известные эсхатологические предчувствия Несмелова.
В выявленных параллелях творческих исканий М. Колосовой, А. Несмелова и М.
Цветаевой автор диссертации видит проявление разных тенденций. Стоящая в эмиграции особняком, определяемая западными критиками как поэт «московской школы», М. Цветаева была в целом близка русским харбинцам своим страстным отношением к России и своей стиховедческой смелостью. Диссертант приходит к выводам и о том, что развитие поэтического творчества М. Колосовой в направлении лирической циклизации жанров народной песенной традиции в ее поступательном развитии (от любовных песен, причитаний, псальмов до жестокого романса и танго) сближает харбинскую поэтессу не только с творческими поисками М. Цветаевой, но и с более поздним опытом А. Ахматовой («Реквием»), синтезирующей разнообразные формы женской народной песенности и религиозной поэзии. В лирике А. Несмелова схождения с поэзией советских авторов (М.
Светлова, Н. Асеева, Э. Багрицкого, Н. Тихонова) проявлены более рельефно, и это объясняется общностью настроений «детей восемнадцатого года», принадлежащих к разным политическим лагерям – ощущением духовной деградации своих современников, пониманием тщетности принесенных революции жертв. Несмотря на гражданскую заостренность, лирика Колосовой, как и Цветаевой, Ахматовой, обращена к вечным ценностям (семье, материнству, возведенным в культ). «Мужественная» лирика А.
Несмелова (М. Волин, И.Н. Голенищев-Кутузов) более аналитична, в своих самых горьких строках она обращена к «России наших дней». Своеобразное решение тема России получает в творчестве еще одного поэта старшего поколения – Алексея Ачаира. Будучи связан с сибирским областничеством, Ачаир в своих лирических прогнозах, в частности, выступал за особый регион, соединяющий Сибирь и Маньчжурию в единое культурное и политическое пространство.
Об этом как о части поэтической мифологии харбинского поэта автор пишет в Главе III – «Творчество Алексея Ачаира как представителя старшего поколения «харбинской ноты». Глава посвящена целостному анализу художественного мира Алексея Ачаира (1896 1960), бывшего казачьего полковника, основателя знаменитой «Чураевки», ставшей питомником для молодого поколения харбинских поэтов. В первом разделе главы – «“Тропа судьбы” – лирический концепт поэтического мира А. Ачаира» диссертант рассматривает особенности художественной реализации концептуального образа харбинского поэта, ставшего интегратором разнообразных форм его лирических воплощений. Начиная со сборника «Первая» (1925), метатроп «Тропа судьбы» последовательно реализуется в художественной системе Алексея Ачаира, соединяя в едином контексте авторской мифологии и образ салонного мелодекламатора, и отважного путешественника, и казака, и самоироничного Маэстро, и восточного мудреца. Поэтому в миромодели поэта органично уживается и блоковская, и гумилевская, и вертинско северянинская, и цветаевская образность. Соединение в семантическом поле образа «Тропа судьбы» символистской многосмысленности и акмеистической конкретности (реальная охотничья тропа, одна из тех, по которым будущий поэт добирался в Харбин сквозь корейскую тайгу) становится отражением поэтической картины мира Алексея Ачаира, последовательно развиваемой в его «пятикнижии». Выступая за самоценность регионального материала и региональных мотивов, Ачаир устремляет свои силы на возможность синтезирования духовных концептов русского и восточного сознания.
Во втором разделе «Сборник “Лаконизмы” (1937): первый целостный опыт этнокультурного взаимодействия в лирике “харбинской ноты”» исследуется вторая книга стихов поэта, которая завершила двенадцатилетнее «молчание» Ачаира как автора книги стихов. «Лаконизмы» отразили и рефлексию поэтом собственного возрастного кризиса (в 1937 Ачаиру исполнилось 40 лет), и его стремление синтезировать в целостном произведении принципы восточной и европейской поэтик. Уподобившись древнему китайскому поэту, одновременно и чиновнику, и книжнику, и отшельнику, русский председатель ХСМЛ, руководитель «Чураевки» и сочинитель, Ачаир создает сборник из стихотворений сверхкраткой формы, каждое из которых представляло лаконичное выражение либо философского суждения, либо некоей духовной максимы, так называемые style lapidaire (С.И. Кормилов). Обращение поэтов к сверхкратким формам (в частности, к четверостишиям) непосредственно связывается исследователями (С.И. Кормиловым, О.И.
Федотовым) с общим лаконизмом поэтического мышления и тяготением к афористичности (стихи позднего Жуковского и Тютчева, эпиграммы Пушкина, четверостишия О.
Мандельштама и А. Ахматовой и т.д.).
Помимо индивидуальной знаковости возрастного самоопределения для поэта Ачаира, 1937 год имел для русской культуры общенациональное значение – дату столетней годовщины со дня гибели Пушкина и связанное с ней рубежное время духовного осознания (программная статья В.Ф. Ходасевича «О пушкинизме», 1932 г.). Ощущение «круговой замкнутости» русской культуры на имени Пушкина, которое отмечали многие русские эмигранты, обращение к этому имени как к последнему оплоту русской духовности не могло не коснуться и А. Ачаира. Если учесть, что Я5 – самый распространенный для этой эпохи размер, а перекрестная рифмовка – самая приемлемая для катрена модификация в целом, то «банальные четверостишия» «с их неумолимым и комфортным альтернансом рифмующихся созвучий» (О. Федотов) не случайно являются преобладающим жанрово строфическим образованием в сборнике.
Диссертант считает очевидным, что не поиск формальной изысканности лежал в основе художественной установки поэта. По всей видимости, Ачаира в первую очередь привлек аксиологический аспект и краткая многосмысленность восточной поэзии в целом. В его «Лаконизмах» круг затрагиваемых тем касается все тех же «вечных вопросов» поэзии – разнообразных аспектов человеческого существования: смысла жизни, любви, человеческой добродетели, быстротечности человеческой жизни, назначения поэзии. Этот тематический спектр позволяет соотнести «Лаконизмы» с основным кругом нравственных вопросов, опирающихся на конфуцианскую триаду «небо-земля-человек» и главенствующих, в частности, в китайской лирике. Вероятно, путь Ачаира к восточной лирике лежал через книжное постижение и художественную рефлексию идей китайской философии – содержания «Лунь Юй» Конфуция и «Дао-Дэ Цзина».
Автор обращает внимание на то, что неотъемлемой частью художественной практики Ачаира была личная мифология, и, как видно, очередным этапом его жизнестроения стала ориентализация. Кажется, что в этом собрании кратких стихотворных изречений Ачаир словно стремится ускорить наступление старости, чтобы продлить время зрелости и мудрого существования. Основной корпус «Лаконизмов» посвящен проблемам быстротечности времени и необходимости следовать тем ценностным аксиомам, которые позволят преумножить добродетель и человеколюбие, если воспользоваться лексикой Конфуция. Аналогии с китайской традицией помогают прояснить многие темные места в «Лаконизмах», принять умозрительный характер некоторых лирических высказываний и оценить попытки развития Ачаиром нового жанра на этой синкретической основе.
Адаптируясь к инокультуре, он примеряет на себя костюм китайского мудреца. Именно в лет китайские чиновники начинали не только помышлять о душевной старости, но и сочинять стихи: «Поэт объявлял себя старцем в сорок лет, когда далеко еще ему было и до бессилия старости, и до смерти. Поэтическая старость человека, полного сил, находящегося в расцвете, позволяла поэту говорить и о собственном своем приближении к смерти и о тяготах одряхлевшей плоти без трагизма сопричастности. Жалобы эти были эстетизированы, а на их фоне шли размышления о сути жизни и предназначении человека»1.
Привычная для русской литературы поэтика малой формы стихотворения во взаимодействии с инокультурной философской и поэтической традицией дала неожиданный результат – «Лаконизмы».
В этом сборнике поэтически преломилась сложившаяся к сорока годам система моральных ценностей Ачаира – поэта, воина, Учителя, мужа, отца, пропущенная сквозь сито богатого личного опыта и помноженная на поэтическую ситуацию отшельничества.
Отшельничество для китайского поэта было не просто художественной условностью.
Щемящие интонации лирики сорокалетних отшельников усугубляло следующее обстоятельство: чиновник был вынужден служить в чужой (непременно чужой) стороне, вдали от родины, родных, друзей – отсюда тоска по родной природе, по родине. Такой род тоски – своеобразной внутренней эмиграции – весьма соотносим с эмигрантской тоской Ачаира. В лаконизмах тема эмиграции скрыта под условным мотивом одиночества, но от этого тоскливые интонации сборника не становятся менее трогательными.
Эйдлин, Л. Китайская классическая поэзия // Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии. М., 1977. С. 193.
Концепт «отдать» станет сквозным мотивом в сборнике. При этом он выражает не только моральную установку самого лирического субъекта, но и импонирующих ему собеседников. Архитектоника лаконизма воплощает типичную морализаторскую установку всех остальных стихотворений сборника. Лаконизмы написаны в форме диалога (явного или внутреннего) – не только в соответствии с логикой конфуцианских высказываний, но и как свидетельство раздвоенности самого лирического субъекта, находящегося в поисках истины. Структура стихотворения представляет, как правило, смысловой двучлен типа «вопрос – ответ» либо «тезис – антитезис», – в столкновении двух точек зрения и воплощается смысл суждения.
В разных стихотворениях Ачаира оппонентами являются воображаемые учитель и ученик («Плата», «Дом», «Атеизм»), девушка и юноша («Девушка»), карандаш и пишущий («Карандаш»), рукопись и поэт («Рукопись») и т.д. Иногда диалогизм рождается структурным параллелизмом двустиший, внешне не связанных по смыслу («Иногда», «Пустой конверт», «Ромео и Юлия»). «Лаконизмы» Ачаира удивляют сдержанностью и целомудренностью в воплощении любовной темы. Эротические мотивы вообще не характерны для этого сборника, любовь здесь – не наслаждение страстью, не «бурь порыв мятежный». Но это чувство лишено и трагической безысходности. Идеал любви, по Ачаиру, в первую очередь, – в самопожертвовании («Любовь»). В этом также обнаруживается схождение с логикой конфуцианских максим.