Генезис и артикуляционные формы языка русской философии (с.л. франк, с.н. булгаков, а.с. глинка-волжский, п.п. перцов, с.н. дурылин): историко-философский анализ
На правах рукописи
Резниченко Анна Игоревна ГЕНЕЗИС И АРТИКУЛЯЦИОННЫЕ ФОРМЫ ЯЗЫКА РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ (С.Л. ФРАНК, С.Н. БУЛГАКОВ, А.С. ГЛИНКА-ВОЛЖСКИЙ, П.П. ПЕРЦОВ, С.Н. ДУРЫЛИН):
ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ Специальность 09. 00. 03 – история философии
АВТОРЕФЕРАТ
ДИССЕРТАЦИИ НА СОИСКАНИЕ УЧЁНОЙ СТЕПЕНИ ДОКТОРА ФИЛОСОФСКИХ НАУК Москва 2013 2
Работа выполнена на кафедре истории отечественной философии философского факультета ФГБОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет»
Научный консультант: Сербиненко Вячеслав Владимирович, доктор философских наук
, профессор, профессор кафедры истории отечественной философии философского факультета ФГБОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет» (РГГУ)
Официальные оппоненты: Молчанов Виктор Игоревич, доктор философских наук, профессор, руководитель Центра феноменологической философии философского факультета ФГБОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет» (РГГУ) Кантор Владимир Карлович, доктор философских наук, профессор, профессор кафедры истории философии философского факультета НИУ «Высшая школа экономики» (ВШЭ) Дмитриева Нина Анатольевна, доктор философских наук, доцент, профессор кафедры философии ФГБОУ ВПО «Московский педагогический государственный университет» (МПГУ)
Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Московский государственный университет им. М.В.
Ломоносова» (МГУ)
Защита состоится «09» октября 2013 г. в 15.00 часов на заседании диссертационного совета Д 212.198.05 при ФГБОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет» по адресу: 125993, ГСП–3, Москва, Миусская площадь, д. 6.
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ФГБОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет» по адресу:
125993, ГСП–3, Москва, Миусская площадь, д. 6.
Автореферат разослан «5» сентября 2013 г.
Ученый секретарь диссертационного совета Карелин Владислав Михайлович
Общая характеристика работы
:
Научная актуальность исследования.
Вопрос о соотношении языка и философии парадоксальным образом не связывается с русской философской традицией. Однако говорим ли мы об «онтологическом повороте герменевтики на путеводной нити языка», (М.Хайдеггер и Г.-Г. Гадамер);
или о языке как среде и средстве коммуникации (Ю. Хабермас);
или о слове как о трансценденталии человеческого существования (М.Фуко), или о языковых «деконструкциях», – речь идет не о нас, не о той языковой и философской культуре, к которой мы принадлежим по праву рождения. Русская философия Булгакова и Франка странным образом оказывается «не у дел» при обсуждении вопроса о языке.
Анализ языка русской философии может быть осуществлён двумя различными путями. Первый путь – это путь диахронии, направленный на восстановление историко-культурного и бытового контекста тех или иных интеллектуальных событий: событие рассматривается через призму этого контекста, а исследователь уподобляется археологу, «раскапывающему» те или иные факты и фиксирующему те или иные культурные слои. При всей важности такого подхода у него есть один существенный недостаток.
История – это всегда «обстоятельство», иногда «дополнение», однако для завершенной грамматической конструкции необходимо «подлежащее» и «сказуемое» (говорящий и говоримое, автор и текст), без которых нет ни дополнений, ни обстоятельств.
Другой подход, – синхронический, – предлагает нам осуществить феноменологическую редукцию особого рода по отношению к философским текстам. Конституирование смысловых структур (или «опытов онтологии», онтологических моделей), открывающихся в результате такой редукции, позволяет иначе подойти к проблеме. При этом те экзистенциалы наличного бытия, которые окажутся в результате такой редукции заключены в скобки (общий культурный фон эпохи;
особенности биографии того или иного мыслителя;
специфика взаимоотношений между представителями тех или иных философских школ, даже, в какой-то степени, трансформация взглядов того или иного автора), после осуществления ее, будут иметь совершенно иное значение.
В силу этого имеет смысл определить историю языка русской философии первой трети ХХ столетия не как поле брани между представителями различных философских течений и группировок, которые могут быть «более философичны» (как, к примеру, русские феноменологи и неокантианцы) или «менее философичны» (как представители русского религиозного ренессанса), – но как границы единого «поля философии», которое учитывает не только формы ставшего, не только совокупность «сбывшихся событий», но и всю полноту и полнозвучие того, что осталось неявленным, скрытым, недоосуществленным. Общность рецепций и форм опыта;
общезначимый метафорический ряд, своего рода скрытый язык;
время и место произносимого философского высказывания, – все это можно трактовать как контекстный фон формирования смысла в слове;
как то, что будет еще прояснено светом формируемых в этом поле смыслов. Однако что характер формирования этих смыслов всегда индивидуален и несводим только к контексту.
Прояснение смысла некоторых важнейших для русской философии понятий на протяжении их исторического бытия хотя бы в рамках ХХ столетия демонстрирует известную и неожиданную общность если не их семантики, то по крайней мере их интерпретационных полей. Поэтому исследование, направленное на анализ языка русской философии, который рассматривается как со стороны генезиса и артикуляционных форм его ключевых терминов и понятий, так и с точки зрения выявления артикуляционных форм философского контекста;
наконец, уточнение и определение границ самого этого контекста, – представляется научно обоснованным и актуальным.
Цель и задачи исследования. Целью исследования является реконструкция и анализ генезиса («судьбы имени») и артикуляционных форм («имён») русского философского языка первой половины ХХ столетия. Эта цель повлекла за собой решение следующих задач:
определить круг источников, как архивных, так и опубликованных, по данной теме;
выявить комплекс исследований, как отечественных, так и зарубежных, относящихся к данной проблеме;
проанализировать генезис и трансформацию двух ключевых концептов русской философской традиции – всеединства и софиологии – в творчестве двух крупнейших ее представителей – Франка и Булгакова;
реконструировать контекст формирования понятий «действительного» и «реального» в творчестве Франка берлинского периода;
показать взаимосвязь и взаимозависимость области «действительного бытия» Франка (его деятельность как докладчика и лектора в социокультурном пространстве «русского Берлина») – с имманентной сферой его творчества (идейный комплекс «Непостижимого»);
показать взаимосвязь исторической дискуссии «спора о Софии» с трансформацией концепта Софии в работах Булгакова 1910-х – 1930-х гг.;
показать истоки и границы формирования концепта «Я» в философии Булгакова;
проанализировать её связь с булгаковской софиологией и философией языка и, шире, с традицией русского и европейского персонализма;
прояснить историю рецепции булгаковских идей в культуре эмиграции;
уточнить и определить границы контекста (исторического, биографического, идеологического, литературного) при процедуре формирования артикуляционных форм русского философского языка первой трети ХХ столетия;
реконструировать историю понятий «идеализм» и «теодицея» в текстах и контекстах А.С. Глинки-Волжского;
реконструировать историю дескриптивных парных терминов «богостроительство/богоискательство»;
показать их связь с дискуссией между «идеалистами» и «реалистами» в 1900-х гг. ХХ в.;
поставить вопрос о топосах (смыслообразах) русского философского языка;
рассмотреть примеры таких смыслообразов;
поставить вопрос о философском языке «внутренней эмиграции» в СССР на примере генезиса и артикуляционных форм философствования П.П.
Перцова;
показать значение философского архива для исследования языка русской философии «внутренней эмиграции» на примере архива С.Н. Дурылина;
реконструировать особенности философского языка Дурылина: переход от «системы» к «асистемности»;
использование нетривиальных жанров (поэзия, проза, дневник);
создание собственного стиля философствования («В своём углу / В родном углу»);
показать смысловую связь философского языка Дурылина с философским языком Булгакова и Франка (через концепты «Я» и «свет»);
поставить вопрос о перспективах реконструкции смыслового ландшафта русской философии первой трети ХХ столетия и уточнения его семантических границ.
Степень разработанности проблемы.
Общие теоретические подходы к русской философии языка были сформулированы в 1910–1920-е гг.;
наиболее онтологически фундированной, целостной и проработанной оказалась традиция, так и не выросшая в школу – традиция философии имени (П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков, А.Ф. Лосев)1.
Эта традиция, в отличие от имяславия, история которого относится скорее к истории православной культуры ХХ столетия, и в отличие от концепций и идей круга московско-тартусской школы семиотики, анализ которых осуществлялся преимущественно в культурологии и лингвистике, стала объектом серьёзного историко-философского анализа только в последнее время. Однако философское значение наследия этой традиции трудно переоценить. Целый ряд опорных позиций и определений этого течения в русской философии языка, в частности, идеи «имени» как фиксированного в слове онтологического статуса лица или вещи (объем понятия «имя», таким образом, значительно шире, чем объём понятий «термин», «концепт», Флоренский П.А., свящ. Магичность слова // Флоренский П.А. Сочинения: В 2-х т. Т.2. М., 1990;
Флоренский П.А., свящ. Имена. Метафизика имен в историческом освещении. Имя и личность // Флоренский П.А., свящ. Сочинения: В 4 т. Т. 3 (2). М., 2000;
Булгаков С.Н. Философия имени. Париж, 1953;
Лосев А.Ф. Вещь и имя // Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993;
Лосев А.Ф. Вещь и имя. Первая редакция // Лосев А.Ф. Имя. Избранные работы, переводы, беседы, исследования, архивные материалы / Сост. А.А. Тахо-Годи. СПб.,1997;
Лосев А.Ф. Миф – развернутое Магическое Имя // Лосев А.Ф. Имя.
Избранные работы, переводы, беседы, исследования, архивные материалы / Сост. А.А. Тахо-Годи.
СПб.,1997;
Лосев А.Ф. Философия имени // Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. М., 1993.
«понятие», «смыслообраз», «мифологема», «топос» и под. и включает в себя их) и «судьбы имени» – генезиса слова, зависимого от разной степени проявленности и выраженности в них смысла, возможная трансформация смысла;
– легли в основание настоящего исследования. Тем не менее, специальных работ, посвященных непосредственно философии имени в России, мало – либо они носят скорее исторический, нежели концептуальный характер (здесь, несомненно, следует отметить пионерские публикации А.Л.
Доброхотова, Л.А. Гоготишвили, Х. Куссе, В.П. Троицкого)1. Интересные подходы к изучению языка русской философии с точки зрения лингвистики были предложены в недавнем времени Н.М. Азаровой2.
Иначе обстоит дело с исследованиями в области непосредственно булгаковедения и франковедения, имеющей немалую публикационную и интерпретационную традицию. Перечислить все работы, касающиеся этих персоналий, – задача невыполнимая. Однако необходимо упомянуть работы, Л.А. Зандера, В.В. Зеньковского, Фр. Коплстона, С.А. Левицкого, Н.О.
Лосского, Г.В. Флоровского3, во многом способствовавшие созданию определенного интерпретационного канона, – и наиболее значимые публикации зарубежных и отечественных исследователей, осуществлённые за два последних десятилетия (К. Брекнер, Ф. Бубайера, Н.А. Вагановой, Е.А.
Голлербаха, Е. Евтуховой, А.Е. Климова, А.П. Козырева, М.А. Колерова, Доброхотов А.Л. «Философия имени» на историко-философской карте ХХ века // А.Ф. Лосев. Философия имени. М.: Изд-во МГУ, 1990;
Гоготишвили Л.А. Религиозно-философский статус языка // Лосев А.Ф.
Бытие. Имя. Космос. М., 1993. С.906–923;
Гоготишвили Л.А. Лингвистический аспект трех версий имяславия // Лосев А.Ф. Имя. Избранные работы, переводы, беседы, исследования, архивные материалы / Сост. А.А. Тахо-Годи. СПб., 1997. С. 580–614;
Троицкий В.П. «Античный космос и современная наука» и современная наука // Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. М., 1993. С.882–905;
Троицкий В.П. Теория множеств как научно-аналитический слой имяславия // Троицкий В.П. Разыскания о жизни и творчестве А.Ф. Лосева.
М.: Аграф, 2007. С. 227–242;
Kue H. Von der Namensverehrung zur Namensphilosophie. Ihre Zeichentheoretischen Konzepte. Name und Person. Beitrge zur russischen Philosophie des Namens. Mnchen: Otto Sagner, 2006. S.77–110. В последнее время были предприняты, в общем-то верные, попытки связать традицию философии имени с русским структурализмом, семиотикой и феноменологией (не только Г.Г.
Шпета, но и Э. Гуссерля). См., напр.: Гоготишвили Л.А. Непрямое говорение. М.: Языки славянской культуры, 2006;
Куссе Х. Семиотические концепции имяславия и философии имени // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 2004–2005 год [7] / Под ред. М.А. Колерова и Н.С. Плотникова. М., 2007. С. 10–44;
Иоффе Д. Русская религиозная критика языка и проблема имяславия // Критика и семиотика.
Вып. 11. Новосибирск-Москва, 2007. С. 109–172, и др.
Азарова Н.М. Конвергенция философского и поэтического текстов XX – XXI вв. Дисс. на соискание науч.
ст. доктора филологических наук по специальности 10.02.19 «Теория языка». М., 2010;
Азарова Н.М. Язык философии и язык поэзии – движение навстречу (грамматика, лексика, текст). М.: Логос / Гнозис, 2010. Мне остаётся лишь сожалеть, что относительно недавняя кандидатская диссертация А.В. Джогана: Джоган А.В.
Особенности русского философского языка: феномен этикоцентризма. Дисс. на соискание науч. ст.
кандидата филос. наук по специальности 09.00.05 «Этика». Воронеж, 2011, ценна только с точки зрения истории и теории этики.
Зандер Л.А. Бог и мир: (Миросозерцание отца Сергия Булгакова): В 2 т. Т. I, II. Париж, 1948;
Lossky N.
History of Russian Philosophy. N.Y., 1951 [Переизд.: Лосский Н.О. История русской философии. Киев, 1992];
Copleston Fr. C. Russian philosophy from Gertzen to Berdyaev and Lenin. Notre Dame, Ind., 1986;
Copleston Fr.C. Russian religious philosophy. Notre Dame, Ind., 1988;
Зеньковский В.В., прот. История русской философии. Т.2. Ч.1–2. Париж, 1948 [Переизд.: Л.,1991];
Флоровский Г.В., прот. Пути русского богословия.
Третье издание, с предисловием прот. И. Мейендорфа и указателем имен. Paris: YMCA-PRESS, 1983;
Левицкий С.А. Очерки по истории руской философской и общественной мысли. Т.1. Франкфурт-на Майне, 1968;
Т.2. Франкфурт-на-Майне, 1981.
С.М. Половинкина, И.Б. Роднянской, Т.Н. Резвых, А.В. Соболева, С.С.
Хоружего, Р. Цвален, В.В. Янцена)1 и этот канон нарушающие.
Специфика исследований творчества представителей т.н. «русского философского контекста», таких как П.П. Перцов, А.С. Глинка-Волжский и С.Н. Дурылин, связана прежде всего с их сравнительно недавним появлением, которое, в свою очередь, обусловлено тем, что корпусная публикация их текстов только сейчас начинает осуществляться в полной мере. Среди современных исследований творчества Перцова, Глинки и Дурылина следует указать на работы Н.А. Вагановой, В.П. Визгина, И.А.
Едошиной, Е.В. Ивановой, М.А. Колерова, А.В. Лаврова, О.В. Марченко, А.Л. Налепина, Г.В. Нефедьева, Е.В. Пастернак, С.М. Половинкина, М.А.
Рашковской, Т.Н. Резвых, Е.А. Тахо-Годи, В.П. Троицкого, Т.Г. Щедриной, М.Ю. Эдельштейна2. Что же касается монографических и диссертационных См., напр.: Бубайер Ф. С. Л. Франк: Жизнь и творчество русского философа. М., 2001;
Ваганова Н.А.
Софиология протоиерея Сергия Булгакова. М., 2010;
Голлербах Е.А. К незримому граду. Религиозно философская группа «Путь» в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000;
Козырев А.П.
Нижегородская Сивилла // История философии: Вып. 6. М., 2000. № 6;
Колеров М.А. Заметки по археологии русской мысли: Булгаков, Новгородцев, Розанов // Логос. 2001. № 5;
Климов А.Е. Г.В. Флоровский и С.Н.
Булгаков: История взаимоотношений в свете споров о софиологии // С.Н. Булгаков: Религиозно философский путь: Международная научная конференция, посвященная 130-летию со дня рождения / Науч.
ред. А.П. Козырев, сост. М.А.Васильева, А.П.Козырев. М., 2003;
Хоружий С.С. София – Космос – Материя:
устои философской мысли отца Сергия Булгакова // С.Н. Булгаков: Pro et contra. Часть I / Cост. И.И.
Евлампиев. СПб., 2003;
Колеров М.А. С.Н. Булгаков в 1923 году: из Константинополя в Прагу // Исследования по истории русской мысли [7]. Ежегодник 2003. М., 2004;
Резвых Т.Н. C.Л. Франк и Э.
Гуссерль: от мышления к бытию // Начала. 1993. №3;
Половинкин С.М. Священник Сергий Булгаков и Крым // Москва – Крым. Историко-публицистический альманах. Вып.3. М., 2001;
Роднянская И.Б. Чтитель и толмач замысла о мире // С.Н. Булгаков. Первообраз и образ. Соч: В 2 т. М., 1999;
Янцен В.В.
Комментарии / Письма С.Л. Франка Фрицу Либу // Исследования по истории русской мысли [5]. Ежегодник за 2001–2002 год. М., 2002;
Breckner K.A. Beauty and Art in Solov'ev (1850–1903) and in Bulgakov (1871–1944).
Does Beauty save the World? // Logos i ethos, Krakw, 1 (32). 2012;
Evtuhov C. The cross and the sickle: Sergei Bulgakov and the Fate of Russian Religious Philosophy, 1890–1920. Ithaca [N. Y.] & London, 1997;
Zwahlen R.
Das revolutionre Ebenbild Gottes. Anthropologien der Menschenwrde bei Nikolaj A. Berdjaev und Sergej N.
Bulgakov (= SYNEIDOS. Deutsch-russische Studien zur Philosophie und Ideengeschichte, Bd. 5). Mnster: LIT, 2010, и др. Среди недавних диссертационных исследований следует упомянуть: Акулич Н.М. Монодуализм С.Л. Франка. Дисс. на соискание науч. ст. кандидата философских наук по специальности 09.00.03 «История философии». М., 2010;
Гордеев А.С. Культурно-исторические основания формирования «Философии хозяйства» С.Н. Булгакова. Дисс. на соискание науч. ст. кандидата философских наук по специальности 09.00.03 «История философии». М., 2011.
См., напр.: Едошина И.А. Эстетические воззрения П.П. Перцова // Вестн. Костромского гос. ун-та им. Н.А.
Некрасова. Сер. Гуманитарные науки: Энтелехия. Кострома. 2008. № 17. Тахо-Годи Е.А., Троицкий В.П., «Духовная Русь» – неосуществленный издательский проект 1918 года // Вячеслав Иванов: Архивные материалы и исследования. М., 1999;
Колеров М.А. Idealismus militans: история и общественный смысл сборника «Проблемы идеализма» // Проблемы идеализма. Сборник статей [1902]. М., 2002;
Нефедьев Г.В.
«Моя душа раскрылась для всего чудесного…» Приложение: Переписка С.Н. Дурылина и Эллиса // Сергей Дурылин и его время. Исследования. Тексты. Библиография. Кн. I: Исследования / Сост., ред., предисл.
Анны Резниченко. М., 2010;
Пастернак Е.В. Пути «возвращения» Б.Л. Пастернака и С.Н. Дурылина // Сергей Дурылин и его время. Исследования. Тексты. Библиография. Кн. I: Исследования / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2010;
Щедрина Т.Г. Сергей Дурылин и Густав Шпет в сфере разговора русских философов (опыт историко-философской реконструкции архива) // Сергей Дурылин и его время.
Исследования. Тексты. Библиография. Кн. I: Исследования / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2010;
Визгин В.П. Дурылин как философ // Сергей Дурылин и его время. Исследования. Тексты.
Библиография. Кн. I: Исследования / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2010;
Резвых Т.Н.
«Ищущий Града»: неоплатонические мотивы в работах С.Н. Дурылина 1910-х годов // Сергей Дурылин и его время. Исследования. Тексты. Библиография. Кн. I: Исследования / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2010;
Едошина И.А. Мифологема «угла»: тексты С. Н. Дурылина в пространстве русской культуры начала ХХ века // Сергей Дурылин и его время. Исследования. Тексты. Библиография. Кн. I:
работ, посвящённых творчеству этих мыслителей, то следует признать, что их практически нет вовсе1. Настоящая диссертация призвана заполнить этот пробел.
Источниковедческая база работы включает в себя, прежде всего, целый комплекс документов, введённых впервые в научный оборот автором диссертации. Это ранее несобранные и не переиздававшиеся ранее работы А.С. Глинки2, неизвестные тексты С.Л. Франка3, С.Н. Булгакова4, П.П.
Перцова5, С.Н. Дурылина6;
а также значительный корпус т.н. «контекстных» материалов – рецензий, эпистолярия, дневников как титульных героев диссертации, так и их собеседников и оппонентов (к примеру, Н.А. Бердяева, В.В. Зеньковского, Ф. Либа, В.Н. Лосского, А.В. Луначарского, Д.С.
Мережковского, М.А. Новосёлова, В.В. Розанова, П.П. Савицкого, П.П.
Исследования / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2010;
Лавров А.В. Архив П.П. Перцова.
Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома за 1973 год. Л., 1976;
Лавров А.В. Введение в «Диадологию» П.П. Перцова // Полярность в культуре. Альманах. Вып. 2. СПб., 1996;
Эдельштейн М.Ю.
П.П. Перцов: проблема критического метода // Русская литературная критика Серебряного века. Новгород, 1996;
. Лавров А.В. Литератор Перцов // Лавров А.В. Русские символисты: этюды и разыскания. М.:
Прогресс-плеяда, 2007.
Среди всего изобилия диссертационных исследований выявлено только две диссертации, посвящённые этим мыслителям, причём обе – не по истории философии: Эдельштейн М.Ю. Концепция развития русской литературы 19 века в критическом наследии П.П. Перцова. Дисс. на соискание уч. степ. кандидата филологических наук. Иваново, 1997;
Буздыгар М.А. История русского интеллигента: духовный опыт С.Н.
Дурылина. Дисс. на соискание уч. степ. кандидата исторических наук. Ярославль, 2008.
Глинка (Волжский) А.С. Собр. соч.: В 3-х кн. Кн. I: 1900–1905 / Сост., ред. и комм. Анны Резниченко, подг.
текста Анны Резничнко и Дарьи Симоновой. М., 2005. – 928 с.
Frank S. Christian Concsience and Politics [Франк С. Христианская совесть и политика] / Публ., пер. с англ., предисл. и комм. А.Резниченко // Исследования по истории русской мысли [5]. Ежегодник 2001/2002 / Ред.-сост. М.А. Колеров, ред. А.И. Резниченко М., 2002. С. 564–598.
Булгаков С.Н. Главы о Троичности // Булгаков С.Н. Труды о Троичности / Сост., подг. текста и примеч.
Анны Резниченко. М., 2001 (Исследования по истории русской мысли. Т.6.). – 336 с.;
Булгаков С.Н., прот.
Новозаветное учение о Царствии Божием. Протоколы семинария профессора протоиерея (по записи Л.А.Зандера) / Публ., предисл. и комм. А.И. Резниченко // С.Н. Булгаков: Религиозно-философский путь:
Международная научная конференция, посвященная 130-летию со дня рождения / Науч. ред. А.П. Козырев, сост. М.А.Васильева, А.П.Козырев. М., 2003. С. 427–520;
Неизвестное письмо прот. С.Н.Булгакова еп.
Чичестерскому Дж. Беллу / Публ., предисл. и комм. А.И. Резниченко // Русский Берлин: 1920–1945:
Международная научная конференция. Сборник статей / Науч. ред. Л.С. Флейшмана;
Сост. М.А.
Васильевой, Л.С. Флейшмана. М.: Русский путь, 2006. С. 324–357;
и др.
Перцов П.П. «Основания Космономии». Исследование. Часть первая. Морфология. Отдел второй. Мировой философский процесс. Гл. 4. [Первые] восточники («славянофилы») // Вестн. Костромского гос. ун-та им.
Н.А. Некрасова. Сер. Гуманитарные науки: Энтелехия. Кострома. 2009 [2010]. № 19;
исправленная и дополненная публикация вошла в: Резниченко А.И. О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк et dii minores. М., 2012, а в качестве Приложения к Главе второй Раздела второго – в настоящее диссертационное исследование.
Дурылин С.Н. В своем углу. Тетрадь VI / Вступ. статья, подг. текста и комм. А.И. Резниченко // Новый мир. 2008. № 12;
Инскрипты С.Н. Дурылина, В.Н. Фигнер, И.А. Ильина, Н.К. Метнера, Л.М. Лопатина, В.В.
Васнецова и других из фондов Мемориального Дома-музея С.Н. Дурылина в Болшеве / Предисл. и комм.
А.И. Резниченко // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 2006/2007 год [8] М., 2009;
Дурылин С.Н. Проекты и наброски: Проект собрания сочинений (1914). Демоны поэтов. Лермонтов [Наброски исследований] (1917). Проекты «Московского сборника» (1917–1918) / Публ. А.И. Резниченко // Сергей Дурылин и его время. Исследования. Тексты. Библиография. Кн. I: Исследования / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2010;
Раевский С. [Дурылин С.Н.] Две статуи / Публ. Мемориального Дома музея С.Н. Дурылина, подг. текста и комм. А.И. Резниченко // Античность и русская культура Серебряного века (XII Лосевские чтения) / Сост. Е. А. Тахо-Годи. М., 2010;
Дурылин С.Н. Вагнер и Россия / Подг. текста, републ., комм. А.И. Резниченко // Сергей Дурылин и его время: Кн. II. Тексты. Библиография / Сост., ред., предисл. Анны Резниченко. М., 2011 (препринт: http://www.iarex.ru/books/book42.pdf. Режим доступа:
свободный), и др.
Сувчинского, П.Б. Струве, Л.А. Тихомирова, П.А. Флоренского, Г.В.
Флоровского, Д.И. Чижевского, Л. Шестова, В.М. Шулятикова и мн. др.), сопровождающих творческую историю концептуальных теоретических работ русских мыслителей, которые также используются в рамках диссертационного исследования в качестве основных источников.
Научная новизна работы определяется тем, что данная диссертация представляет собой первое в отечественной историко-философской литературе систематическое исследование генезиса и артикуляционных форм философского языка Франка, Булгакова, Глинки, Перцова, Дурылина в единстве их смыслового и интерпретационного поля, что раскрывается в следующих положениях:
ключевые понятия (всеединство, София, Я/я, свет/мрак) языка религиозно-философских систем Булгакова и Франка впервые рассмотрены на пересечении богословской, философской и историко литературной традиций, а также в широком контексте европейской философии;
впервые реконструированы ключевые смыслы философских высказываний Перцова, Глинки и Дурылина;
проанализированы философский, общественно-политический, биографический, культурно исторический, историко-литературный контексты формирования их философского языка;
впервые поставлен вопрос о феномене философской внутренней эмиграции в СССР – в отличие от хорошо изученной эмиграции внешней, описаны механизмы и формы трансляции философских смыслов в условиях внутренней эмиграции;
поставлена проблема определения границ и лакун контекстного фона формирования смысла русского философского языка, понимаемого как общность рецепций и форм опыта, общезначимый метафорический ряд;
впервые представлены конкретные примеры «судеб имени» – от булгаковской Софии и общих для русского философского контекста понятий Я, теодицея, идеализм/реализм, богоискательство/богостроительство до значительно менее концептуализированных горний Иерусалим (Невидимый Град), Pro domo sua / свой угол / в своем углу и под.;
впервые воссоздана хроника жизни и творчества Франка в Берлине (1922– 1933) в качестве второстепенной историко-философской задачи:
реконструировать исторический и биографический контекст написания «Непостижимого»;
несомненную научную новизну диссертации обеспечило введение автором исследования в научный оборот значительного количества неизвестных архивных текстов русских философов первой трети ХХ века, необходимых для заполнения существующих лакун смыслового поля и позволяющих иначе посмотреть на сложившуюся на данный момент «табель о рангах» русской философской культуры;
и, наконец, новаторской является трактовка лосевской идеи о «судьбе имени» как истории бытия смысла, – и использование её в качестве метода исследования: структура работы определяется иерархией «моментов имени», иерархией погружённости смыслов в языковую стихию (от максимальной концептуализации «имён» у Франка до диссоциации философского языка в поэзии и прозе у Дурылина).
Положения, выносимые на защиту:
1. В качестве смысловых констант (поскольку они описывают определенные, конечные, конкретные элементы онтологических моделей или механизмы взаимодействия этих элементов) или переменных (поскольку границы интерпретационного поля их постоянно меняются) русского философского языка рассмотрены понятия «София» и «всеединство» в рамках теологически-ориентированных философских систем Франка и Булгакова.
2. Под теологически-ориентированной философской системой понимается такая система, в которой базовая онтологическая модель строится на понятии Бога как беспредпосылочного начала. В случае, когда в качестве такого беспредпосылочного начала выступает христианский Бог-Троица, можно говорить о тринитарной теологически-ориентированной философской системе. К таким системам относятся рассматриваемые в диссертации системы Булгакова и Перцова.
3. Различение между «действительным» (фактическим) и «реальным» (эйдетическим) бытием, вводимое в философский дискурс Франком, позволяет рассмотреть с точки зрения взамодополнительности два важнейших («действительный» и «реальный») контекстных слоя «Непостижимого».
4. Сближение понятий реальности и света – в противоположность понятиям мрака и небытия, используемые Франком, – возвращает нас к старой европейской (неоплатонической и христианской) семантике. Кроме того, при описании проблемы миротворения Франк использует концепцию «цумцим» Ицхака Лурии. Анализ точек соприкосновения «действительного бытия» Франка с имманентной сферой его творчества позволяет исследовать это неотмеченное влияние и выявить характерные черты всеединства Франка.
5. Софиология – концепция и термин, которые, как и концепция и термин «всеединство», воспринимается в качестве смысловых констант и маркеров русского философского языка. Трансформация концепта Софии у Булгакова рассмотрена с точки зрения исторической дискуссии «спора о Софии», которая выступает контекстным фоном формирования смысла концепта.
6. История концепта «Я» в философии Булгакова неразрывно связана с булгаковской софиологией и философией языка. Контекстным фоном формирования смысла этого понятия и его (смысла) последующих трансформаций выступают традиции русского и европейского персонализма, а также общий культурный контекст Русского Зарубежья.
7. Реконструкция истории понятий «идеализм» и «теодицея» в работах Глинки-Волжского позволяет прояснить границы исторического, биографического, идеологического, литературного контекста при процедуре формирования артикуляционных форм русского философского языка первой трети ХХ столетия. В качестве контекстных форм выступают дискуссии 1900–1904 гг., причем авторами реплик в этих дискуссиях выступают мыслители значительно более именитые, чем Глинка (Н.К.
Михайловский, С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев, Л. Шестов, А.В. Луначарский и др.). Результатом дискуссий стала артикуляция таких смыслообразов, как «богоискательство/богостроительство», «Невидимый Град», «Pro domo sua / свой угол / в своем углу» и их интерпретационные границы.
8. Такой подход позволяет пересмотреть сложившиеся к концу ХХ–началу ХХI в. исследовательские стереотипы восприятия русской философской традиции первой половины ХХ столетия. Особенно важна такая переоценка при изучении мыслителей т.н. внутренней эмиграции: Перцова и Дурылина. Из «фигур контекста» они становятся полноценными объектами изучения, а особенности их философского языка и внеинституциональных коммуникаций – примером трансляции смыслов русской философской речи.
9. Философский язык внутренней эмиграции, проанализированный на примере философствования Перцова и Дурылина, отличается от русского языка периода систем (рассмотренного на примере философствования Франка и Булгакова) и архаичностью смыслов, восходящих к языку русской философии XIX века, и бльшим разнообразием форм. Тем не менее, корректно говорить о смысловой связи философского языка Дурылина и Булгакова, Перцова и Франка. Прояснение семантических границ интеллектуального ландшафта русской философии первой половины ХХ века становится первоочередной задачей дальнейших исследований в области языка русской философии.
Объект диссертационного исследования – язык русской философии первой трети ХХ столетия в период его формирования (1900-конец 1910-х гг.) и функционирования в культуре «внешней» и «внутренней» эмиграции.
Предмет диссертационного исследования – историко-философское наследие (тексты и контекстные материалы) С.Л. Франка, С.Н. Булгакова, А.С. Глинки-Волжского П.П. Перцова, С.Н. Дурылина.
Методологическая основа исследования.
Методологической основой для диссертации выступает сочетание синхронического и диахронического методов, а также концепция «судьбы имени», предложенная А.Ф. Лосевым и определившая структуру работы1.
Кроме этого, при проведении и написании работы были использованы традиционные методологические принципы гуманитарного знания:
морфологический, герменевтический, контекстный анализ;
интерпретационный, текстологический и системно-структурный, и общенаучные методы: аналитический, сравнительный, компаративный, реконструктивный и обобщающий. Достоверность исследования и сделанных на его основе выводов обосновано сочетанием качественных и количественных методов, анализом неопубликованных и опубликованных источников по теме диссертации (текстов и контекстных материалов:
эпистолярия, дневников, маргиналий и под.) и исследовательской литературы и возможностью критической проверки предлагаемых выводов в ряде современных исследований по теме диссертации.
Теоретическая значимость исследования: проведенное исследование позволяет выявить специфику взаимоотношения истории русской философии и философии языка;
механизмы взаимодействия отечественного и европейского философского процесса;
существенно расширяет современное научное знание как об истории русской философии в целом, так и об её отдельных представителях.
Практическое применение результатов исследования. Полученные в диссертации результаты и выводы имеют практическое значение, и существенны для специалистов в области истории русской и европейской философии, а также философии языка, религиоведения и философии культуры. Результаты работы могут быть использованы в учебных курсах по истории философии, философии культуры, в специальных курсах по компаративной истории русской и европейской философии конца XIX – первой половины ХХ в., истории русской эмигрантской философии, интеллектуальной истории России первой половины ХХ в.
Апробация исследования. Основные идеи диссертации отражены в монографии «О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк et dii minores. М., 2012», положительные рецензии на которую опубликованы в ведущих отечественных и зарубежных научных журналах2, а также в статьях Некоторые методологически положения диссертационного исследования были впервые сформулированы автором в: Резниченко А.И. П. Бурдье. О телевидении и журналистике // КОСМОПОЛИС. 2003. № 1 (2). С.152–157 (рецензируемое научное издание);
Резниченко А.И. Михаил Маяцкий. Во-вторых // КОСМОПОЛИС. 2003. № 2 (4). С. 161–166 (рецензируемое научное издание);
Резниченко А.И. Еще одна книга о Ницше или О пользе и вреде текстологии для жизни // КОСМОПОЛИС. 2005. № (10). С. 157–162 (рецензируемое научное издание);
Резниченко А.И. Флоренский, Шпет и «поле философии» // Густав Шпет и методология гуманитарного знания. Сб. статей / Ред. В.А.
Лекторский, Л.А. Микешина, Б.И. Пружинин, Т.Г. Щедрина. М.: Языки славянских культур, 2006.
С. 351–356.
Рецензии на это издание: Резвых Т.Н. [Рец. на: Резниченко А.И. О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк…] // Вестн. Костромского гос. ун-та им. Н.А. Некрасова. Сер. Гуманитарные науки:
Энтелехия. 2010 [2012]. № 26. С. 138–140 (рецензируемое научное издание);
Медведев А.А. [Рец. на:
Резниченко А.И. О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк…] // Вестн. Костромского гос. ун-та им. Н.А. Некрасова. Сер. Гуманитарные науки: Энтелехия. 2010 [2012]. № 26. С. 141–143 (рецензируемое научное издание);
Антонов К.М. [Рец. на: Резниченко А.И. О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк…] // Вестник ПСТГУ. Сер. 1. Богословие. Философия. 5(43) 2012. С. 127–137 (рецензируемое и рецензиях автора диссертации, часть которых была подготовлена при поддержке грантов Министерства культуры Франции (2002) и Российского гуманитарного научного фонда (2001–2010). Всего по теме диссертации автором было опубликовано 66 работ общим объёмом 150, 25 а.л., в том числе 20 – в печатных изданиях, рекомендованных ВАК для опубликования основных результатов диссертаций на соискание ученой степени доктора философских наук.
С докладами по теме диссертации автор выступала на международных научных конференциях, в том числе: «С.Н. Булгаков: Религиозно философский путь: Международная научная конференция, посвященная 130 летию со дня рождения» (Москва, 2001), «Философское наследие Владимира Соловьева и современная Россия» (Иваново, 2003), «Русский Берлин (1920– 1945)» (Москва, 2004), «Густав Шпет и современная философия гуманитарного знания (Москва, 2004)», «Сергей Дурылин и его время (Москва, 2004;
организатор конференции)», «Культура сквозь призму диалога и личного мнения» (Дрезден, 2006), «Вечер, посв. 30-летию перевода на французский язык «Записок» о. Александра Ельчанинова (Париж, 2008), «Книгоиздательство “Мусагет”: История. Мифы. Результаты» (Москва, РГГУ, 2009;
организатор конференции), «Ф.М. Достоевский и культура Серебряного века»» (Москва, 2010), «Русский Париж между двумя мировыми войнами» (Москва, 2010), «Спонтанность в культуре» (II Лотмановские чтения)» (Таллинн, 2010), «“Путь” и русская философия Серебряного века: поиски, Книгоиздательство открытия, уроки» (Москва, РГГУ, 2011;
организатор конференции), «Пропилеи на Волге: имена и тексты» (Кострома, 2012), «Россия и Германия: литературные и культурные связи в XVIII–XXI веках» (Москва, 2012), «Личность и творчество свящ.
Павла Флоренского» (Москва, 2012), «Фрейд и русские: психоаналитики в изгнании» (Санкт-Петербург, 2013) и мн. др., а также в рамках постоянно действующих научных семинаров «Соловьёвского общества» (Париж)», «Русская философия: традиция и современность» (с 2009 г. – «Русская философия», Москва), «Философия и литература» (Москва), «Творческое наследие А.Ф. Лосева: проблемы и перспективы».
Структура работы:
Диссертация состоит из введения, двух разделов, включающих в себя главы и параграфы, заключения и библиографического списка, включающего 658 наименований. Общий объем диссертации составляет 358 страниц машинописного текста.
научное издание);
Дмитриева Н.А. [Рец. на: Резниченко А.И. О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк…] Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература.
Реферативный журнал. Серия 3: Философия. Москва: ИНИОН РАН, 2013. № 1. С. 178–187;
Медведев А.А.
[Рец. на: Резниченко А.И. О смыслах имён: Булгаков, Лосев, Флоренский, Франк…] // Отв. ред. Н.А.Струве.
Париж – Нью-Йорк – Москва, 2013. №201(I). Монография включена в «The American Bibliography of Slavic and East European Studies» (ABSEES).
Содержание работы:
Во Введении традиционно обосновывается актуальность темы диссертации, определяется степень изученности проблемы, необходимость актуализации исследований в этой области и новизна данного диссертационного исследования;
формулируются цели и задачи работы, анализируются возможности её практического применения.
Первый раздел «Смысловые константы/переменные русского философского языка: “всеединство” и “софиология” в работах С.Н.
Булгакова и С.Л. Франка», включает в себя три большие главы: «”Русский философ в Берлине”: Семен Людвигович Франк и его интерпретация всеединства», «История “русского Аквината”: проф. прот. Сергей Николаевич Булгаков и его версия софиологии» и «“Я”. К метафизике субъекта в работах 1920-х гг. проф. прот. С.Н. Булгакова»;
главы поделены на параграфы. Глава, посвященная С.Л. Франку, построена на важном онтологическом различении, вводимом самим мыслителем, между «действительным» (фактическим) и «реальным» (эйдетическим) бытием: в ней рассматриваются два важнейших («действительный» и «реальный») контекстных слоя «Непостижимого».
Современные исследования позволяют довольно точно реконструировать хронологию основных берлинских событий в жизни Франка, которые имели общезначимую ценность – важных современникам, попавших в газеты, – тот самый слой бытия, который Франк в «Непостижимом» назовет «действительным» или «фактическим» (об этом идёт речь в § 1. Постигая «Непостижимое»: область «действительного бытия»). Хроника жизни Франка в Берлине, составляющая важную часть параграфа, достоверно реконструирует эту область и позволяет отказаться о ряда «предустановленных мнений».
В результате реконструкций, осуществленных автором диссертационного исследования, установлено, что хроника действительных событий, состоявшихся в Берлине в период с 1922 по 1933 г., выявляет неожиданные смысловые контексты. Здесь идет речь о Вл. Соловьеве – но все же реже, нежели о К.Н. Леонтьеве, Н.В. Гоголе и тем более Ф.М.
Достоевском, из «чистых» философов, чьи имена были вынесены в заголовок доклада, упоминается лишь Спиноза – в докладе, прочитанном в Союзе русских евреев в 1927 году. Помимо естественно воспринимаемых лекций и докладов по социальной философии, «смыслу жизни» и «русскому мировоззрению», а также «русском и немецком духовных типах», встречаются и довольно неожиданные «Науки о чудесах. Научное изучение оккультных явлений – с демонстрациями», вышеупомянутый доклад «Маркс и Пугачев» и «Отцы и дети в эмиграции». География публичных выступлений Франка достаточно обширна: кроме естественных Русского Научного Института, Религиозно-философской Академии и Славянского отделения Берлинского университета, это и Владимирский собор (1923 г., доклад «О бессмертии» и 1924 г., «Три искушения»;
судя по всему, это было что-то вроде проповеди после акафиста или литургии), это и обсуждение экономического положения евреев – выходцев из Восточной Европы в ресторане «RotesHaus» 20 декабря 1926 г., и участие в чествовании Достоевского вместе с актерами в Новом театре (1931 г.). Если в первые два года своего пребывания в Берлине Франк чаще всего выступает как содокладчик или участвует в дискуссии, к середине – концу 1920-х гг. он – единственный выступающий (в том числе и в публичных лекциях), что, несомненно, свидетельствует о росте научного авторитета Франка среди жителей Русского Берлина. Обилие лекций на немецком языке на рубеже 1920-х–1930-х гг. свидетельствует об интеграции в немецкую культурную среду. Среди содокладчиков и оппонентов Франка – не только «естественные» Н.А. Бердяев и коллеги по Русскому Научному Институту Ю.И. Айхенвальд и Л.П. Карсавин, – но и Владимир Набоков.
Судя по Хронике, самыми «событийными» берлинскими годами Франка были 1923, 1924 и 1925 гг., после наступает некоторый спад (1926), новый подъем в 1927 г. и, затем, постепенное снижение количества упоминаемых событий. После 1933 г. – года перемены власти – фамилия Франка как участника берлинской действительности, если верить газетам и хронистам, не упоминается ни разу.
В § 2. Постигая «Непостижимое»: непостижимое существо реальности как истинного всеединства рассматриваются как пути взаимодействия «действительного» и «реального» – так и внутренний, эйдетический, «реальный» слой франковского «Непостижимого».
Согласно Франку, действительность есть тот слой бытия, без отталкивания от которого невозможны никакие трансцендирования во внутрь и во-вне. Реальность шире и глубже действительности, но, не исчерпываясь ею, с нею связана – вот как береговая линия дает нам представление о контурах океана1. Действительность есть свидетельство о том, что реально есть, не описывающее полностью содержания того, что есть. Но вполне возможно, отталкиваясь от твердой почвы действительного факта, продвинуться в сторону Реальности: действительность вполне способна указать нам направление этого пути.
Помимо хроники, такой «твердой почвой» служит приводимое в параграфе письмо Франка своему многолетнему корреспонденту Ф. Либу, написанное уже за временнй гранью собственно хроники – в 1934 г., в котором проясняются истоки и задачи «Непостижимого», лежащие уже за гранью «области действительного бытия». Это – письмо человека, уже «выпавшего» из германской действительности докладов и публикаций и пытающегося укорениться в какой-либо другой, не теряя при этом обретенного философского немецкого языка. Причина этого «выпадения» была проста: национальность Франка, сразу же ставшего в фашистской См.: Франк С.Л. Непостижимое // Франк С.Л. Избранное / Вступ. статья, сост., подг. текста и прим. Ю.П.
Сенокосова. М., 1990.С. 263.
Германии персоной non grata. Однако преследование философа по этническому признаку ему самому казалось абсурдным. Подчеркивание в письме собственной «русскости» («я обладаю достаточным именем, чтобы считаться русским мыслителем») и, одновременно, немецкости («я пишу (по немецки) работу “Непостижимое”») есть знак принадлежности двум (русской и немецкой) культурным традициям, – тем более, что столь важные для Франка И.В. Кирееевский и Вл. Соловьев были одинаково обращены и к России и к Западу, а Мейстер Экхарт и Ф. Баадер, чье философское творчество было прочно усвоено русской философской культурой в период перед Первой мировой войной (а Баадера – и того раньше), в 1930-е гг.
воспринимаются русскими мыслителями как «свои».
Иначе дело обстояло с Николаем Кузанским, чья концепция действительно становится основой философского инструментария в «Непостижимом». Франк не был одинок в своём увлечении великим немцем.
С.Н. Булгаков: «В учении этого гениального мыслителя XV века, еще жаждущего надлежащего изучения, идея трансцендентности Бога, составляющая сущность отрицательного богословия, положена в основу его системы, и даже положительное его учение о Боге понятно только в свете этой центральной идеи»1. И далее, в сноске, Сергей Николаевич проясняет, почему интерес к Николаю Кузанскому, и, в частности, к его работе «Dedoctaignorantia» (дата окончания текста указана самим автором: февраля 1440) мог активизироваться только после 1913 г.: «Нового полного издания сочинений Николая Кузанского не существует (только недавно, в 1913 году, появилась в Италии “De docta ignorantia”, изд. Paolo Rotta), и единственным остается издание XVI века, представляющее, конечно, библиографическую редкость (оно имеется в московской библиотеке Румянцевского музея). Существующий немецкий перевод “важнейших сочинений” Николая Кузанского также не имеется в продаже»2. Далее Булгаков указывает на вышедшую в 1913-м же году немецкую монографию о Кузанце3;
допустимо предположить, что она была хорошо знакома Франку.
Обоюдное (Булгакова и Франка) увлечение открытым для себя в 1913 г.
немецким мистиком нашло свое отражение в развернутой рецензии Булгакова на «Предмет знания» Франка, опубликованной в «Богословском Вестнике» в 1916 г.4. Детально разбирая работу Франка и совершенно справедливо критикуя имперсонализм ранней франковской системы и невнятность философского языка5, Булгаков пишет о несомненной ценности Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения / Подг. текста и комм. В.В. Сапова, предисл. К.М.
Долгова. М.: Республика, 1994. С. 116–117.
Там же. С. 116.
Hasse K.P.Nicolaus von Kues. Berlin, 1913.
Булгаков С. Новый опыт преодоления гносеологизма // Богословский Вестник. 1916. № 1. II паг. С. 136– 154.
Эти недостатки будут преодолены Франком в берлинский период. Уже в «Смысле жизни» (опубл. в 1926) философский язык Франка утрачивает отмечаемые Булгаковым многословие и вялость, становясь в «Непостижимом» одновременно философски точным и поэтичным, порой библейски возвышенным и афористичным. Обилие философских неологизмов Франка воспринимается сейчас как языковая данность, «онтологического поворота», осуществленного Франком и отмечает, как неотъемлемую часть философской модели «Предмета знания», основные положения системы Кузанца.
Но это – не концепция «ученого неведения», столь близкая в середине 1910-х гг. и Булгакову (позже он откажется от нее в пользу паламитской онтологической модели). Это – концепция «coincidentia oppositorum».
Ключом же к тому, как понимать это «совпадение противоположностей», является франковская метафизика света, буквально пронизывающая все «Непостижимое».
Уже в раннеберлинских текстах мы можем проследить путь Франка к построению своей иерархии реальности в терминах метафизики света. Что же касается собственно «Непостижимого», то простой статистический подсчет показывает: слово «свет», взятое в различных коннтотациях (к примеру: «свет-луч») или оппозициях («свет-тьма»), является ключевой категорией текста, употребляясь в различных смыслах свыше ста раз.
Категория «света», по Франку, взятая сама по себе, имеет отчетливо онтологический характер и может быть синонимом недискретного первичного подлинного бытия. Гносеология («свет знания») в данном случае есть вариант онтологии.
Важной смысловой оппозицией становится дихотомия света и тьмы;
причем, различаясь вначале, в самом конечном пределе, на уровне высшей Реальности, свет и тьма совпадают. Антропологический момент также связан с языком метафизики света, однако здесь используются другие слова.
Это, прежде всего, типично-франковский концепт «я есмь», описываемый в чрезвычайно важных понятиях луча и взора;
изначальным источником этого луча является Бог как беспредпосылочное начало и абсолютный свет, который может быть темнотой для нас – темнотой, которая и есть абсолютный свет, понимаемый апофатически.
Именно поэтому «я есмь лишь исходная точка или носитель исходящего из меня “светового луча”, который “освещает”, “открывает” для меня некую реальность, … я только извне соприкасаюсь с ней через мой “взор”, через “луч познания”»1. Однако «взор» Франка – совсем не «свет разума» Просвещения. Более того: само свойство человеческого разума, свойство апперцепции таково, что «луч света», (или, иными словами «свет разума»), проходя через область нашего сознания, становится преломленным. То, что представлялось Декарту «ясным и отчетливым», по Франку, мы видим лишь в «сумеречном свете вечера», причем видимое нами подобно «неподвижным, бесплотным призракам»2. Оторванный от своего онтологического корня, «свет разума» вполне способен породить чудовищ.
Сближение понятий реальности и света – в противоположность понятиям мрака и небытия, а также, в конечном пределе, их соединение, не открытая для филологического анализа. См. об этом, напр.: Азарова Н.М. Язык философии и язык поэзии – движение навстречу (грамматика, лексика, текст). М.: Логос / Гнозис, 2010.
Франк С.Л. Непостижимое. С. 371.
См.: Там же. С. 252.
просто возвращает нас к старой европейской (неоплатонической и христианской) семантике. Я не рискну судить, не будучи гебраистом, о границах влияния иудейской философии и мистики на построения Франка, однако апофатика русского философа основана не только на Кузанце. При описании важнейшей для любой теологически-ориентированной системы проблемы миротворения Франк использует концепцию «цумцим» (Бог уступает место миру, на языке Франка – мир как отблеск Божества) выдающегося мыслителя XVI века рабби Ицхака Лурии.
Сложнее всего дело обстоит с В.С. Соловьевым1. Несмотря на то, что влияние онтологических построений Соловьева на философскую систему Франка несомненно (включая, прежде всего, сам термин «всеединство»), собственно Вл. Соловьеву Франк посвятил не так много статей. Да и в самом «Непостижимом» основатель метафизики всеединства упомянут лишь дважды: в самом начале, в «Предисловии», когда Франк говорит о христианском платонизме и упоминает Соловьева как платоника, наряду с Плотином, Дионисием Ареопагитом, Августином и Баадером2;
и когда речь идет о соотношении Бога и мира, и «”под грубою корою вещества” мы Божества”»3.
прозреваем “нетленную порфиру Различие между онтологическими моделями Соловьева и Франка становится более очевидным, когда мы сопоставим в лаконичности своей близкое афоризму определение всеединства, которое дает Франк: «Бытие есть всеединство, в котором всё частное есть и мыслимо именно только через свою связь с чем либо другим – в конечном счёте со всем иным»4, с «базовым» определением всеединства, которое дает Вл. Соловьев.
Франк не мыслит в полноте всеединства никакой «меональности», никакой «material prima». Более того. Один из немногих «религиозных русских», он создает свою базовую онтологическую модель минуя тринитарную. Его всеединство удивительно монотеистично. Возможно, поэтому подлинного своего соратника в деле построения метафизики всеединства Франк видит совсем не в Соловьеве, а в совершенно неожиданном на первый взгляд иудейском мыслителе Франце Розенцвейге5.
Однако «всеединство» Розенцвейга изначально разъято на три составные части;
всеединство бытия расколото. Бытие не есть цельность, – в нем царит раздор и дисгармония;
оно лишь должно стать всеединством, – но, в конечном итоге, так и не становится им. Почему? – на этот вопрос и пытается ответить Франк в «Непостижимом». Кардинальное же различие (объясняющее, кстати, отчасти, причину, почему Розенцвейг так и не построил метафизики всеединства) между концепциями Франка и Розенцвейга заключается в трех фундаментальных расхождениях по всем Примечательно, что «созвучный» Франку Н.О. Лосский в своем обстоятельном очерке 1926 года «Вл.
Соловьев и его преемники в русской религиозной философии. Преемники Вл. Соловьева» (Путь. Париж.
1926. № 2. С. 19–28;
№ 3. С. 14–28) о Франке как о «продолжателе дела всеединства» даже не упоминает.
Франк С.Л. Непостижимое. С. 183.
Там же. С. 527.
Там же. С.234.
См.: Франк С.Л. Мистическая философия Розенцвейга // Путь. 1926. № 2. С.139–148.
трем основным пунктам их философских систем (мир – Бог – человек).
Первая касается мира: если исходное состояние мира по Розенцвейгу – это разъятость бытия, то для Франка – это его целостность;
эта целостность истекает из самой базовой интуиции всеединства и коренится в принятии Франком платоновского мира идей1.
Вторая – касается Бога: разлом в бытии для Розенцвейга обусловлен тем, что Бог трансцендентен миру, – для Франка, как для христианина, русского философа, этот разлом преодолевается «в уже осуществленном, исконном и нераздельном единстве Бога и человека, жертвенно победившем мир – на кресте»2, – и потому всеединство возможно как богочеловеческий процесс, причем совсем не в смысле соловьевского Богочеловечества, а в смысле Халкидонского догмата.
И, наконец, третья – касается человека, но не человека как «предмирность» Розенцвейга, а каждого, любого, обычного человека, вот такого, положим, как философ Франк. Путь – и акт – личного спасения не есть для него элемент жизни органической, не есть «голос крови». Это всегда – обращение, «перемена участи», огромная душевная работа, которая неразрывно связана с покаянием, с осознанием своего греха, и, в конечном счете, со спасением души. Это обращение может быть моментальным, к примеру, на пути в Дамаск, – а может занять куда более продолжительное время. Тут важно другое: та работа, трудная, глубокая и внутренняя, без которой немыслимо никакое «приобщение личности к свету, сущему вне ее».
История обращения самого Франка рассматривается в § 3 «Русский философ в Берлине»: эпилог (к вопросу о личных взаимоотношениях С.Л.
Франка и С.Н. Булгакова) этой главы на материале неизвестного письма прот. С.Н. Булгакова к архиеп. Чисестерскому Дж. Беллу, в котором содержится высокая оценка творчества Франка Булгаковым.
Вторая глава данного раздела «История “русского Аквината”: проф.
прот. Сергей Николаевич Булгаков и его версия софиологии» посвящена «действительному» и «реальному» булгаковской софиологии, – концепции и термину, которые, как и концепция и термин «всеединство», воспринимаются в качестве смысловых констант и маркеров русского философского языка.
§ 1. «Поиск Софии как «истинности истин»: история событий посвящён «области действительного бытия»: восстановлению той части интеллектуальной биографии С.Н. Булгакова, которая напрямую связана с центральной частью его учения – с софиологией. Реконструкция биографического контекста проясняет и смысловую трансформацию термина: «София» как элемент онтологической конструкции Булгакова и софиология как система понятий, её описывающих, вовсе не является статичной конструкцией, а представляет собой динамическое явление, В этой связи интересно посмотреть, как Франк упрекает Розенцвейга в незнании, в конечном счете, иудейской мистики. См.: Франк С. Мистическая философия Розенцвейга. С. 146.
Там же. С. 146–147.
сопряженное с и зависимое и от собственной эволюции взглядов мыслителя в 1910-е–1920-е гг., и от так называемого «Спора о Софии».
Докторская диссертация Булгакова «Философия хозяйства» должна была иметь подзаголовок «Исследование религиозно-метафизических основ хозяйственного процесса» и служить первой частью обширного проекта, включающего в себя не только метафизику, но и эсхатологию хозяйства, однако, вторая часть книги – «Оправдание хозяйства. Этика и эсхатология», – объявленная как готовящаяся к печати издательством «Путь», опубликована не была. Логическим продолжением «Философии хозяйства» стала одна из наиболее известных книг Булгакова «Свет Невечерний: Созерцания и умозрения» (1917), вместе со сборником статей «Тихие думы» (1918) завершающая московский период творчества мыслителя.
Сам мыслитель определяет «Свет Невечерний» как «собранье пестрых глав» (в предисловии «От автора»), подчиненное единой универсальной задаче: поиск «религиозного единства жизни, взыскуемого, но не обретенного». Близкая к жанру сборника статей, традиционного для Булгакова доэмигрантского периода, книга, однако, обладала большей целостностью, предвосхищая работы крымского периода и «большую трилогию». Именно в этой работе Булгаков впервые включает в рамки единого пространства раздела или главы чужеродные по стилю тексты:
экскурсы, представляющие собой порой самостоятельные исследования на темы, лишь косвенно связанные с общим содержанием, и лирические эссе, близкие по жанру к дневниковым записям. Полифонический характер композиции только подчеркивает основную интенцию «Света Невечернего»:
осознание недостаточности и, как следствие, отказ от «света вечернего», света рационального, рассудочного мышления, и стяжание Света Невечернего, осуществимое прежде всего в живом опыте церковной жизни, на основании которого только и возможно корректное прояснение метафизических оснований православной догматики. Практическим результатом и логическим завершением этой перемены плоскости мышления стало рукоположение Булгакова летом 1918 г.
Центральным мотивом, объединяющим работы Булгакова крымского периода, несмотря на всю очевидную разницу в темах, является преодоление влияния идей «нового религиозного сознания» о поле и теургии, и особенно – заметного влияния А.Н. Шмидт, «нижегородской сивиллы», корреспондентки Вл. Соловьёва, душеприказчиком и публикатором сочинений которой Булгаков был в 1916 г.1. Результатом этого преодоления явилась, во-первых, постепенная десексуализация и деперсонализация Софии, связанная с необходимостью прояснить и различить «женственное» (онтологическое и космическое начала) и «женское» (тварное начало)2;
во Об истории интеллектуальных взаимоотношений Булгакова и Анны Шмидт см.: Козырев А.П.
Нижегородская Сивилла // История философии: Вып. 6. М.: ИФ РАН, 2000. № 6. С. 62–84.
Оттенки отчасти оккультной, отчасти гностико-неоплатонической трактовки Софии встречаются и в «Философии хозяйства», и в «Свете Невечернем»;
в работах крымского периода Булгаков пытается их преодолеть. Однако элемент неразличения «женственного» и «женского» не в словоупотреблении, а по смыслу, будет встречаться у Булгакова вплоть до «Ипостаси и ипостасности» (1924).
вторых, обращение к триадологии и осознание необходимости прояснения онтологического статуса твари. Концепция Булгакова, впервые заявленная в «Ипостаси и ипостасности» (1924) и окончательно оформленная в «большой» трилогии, существенно отличается от онтологических построений и «Света Невечернего», и «Философии хозяйства». Особенно показательным для Булгакова было расставание с Вл. Соловьёвым – и с влиянием соловьёвской софиологии.
Рецепция булгаковской системы не была легкой, а окончательно сложившийся к этому периоду философский язык мыслителя не упрощал этой задачи: язык «Ипостаси и ипостасности», «Глав о Троичности» и особенно «большой трилогии» кажется нарочито усложненным и перегруженным терминологией: «имманентное», «трансцендентное», «аксиология», «деонтология», «метафизика» и т.д.;
термины порой приводятся в их латинском или греческом написании или латинизированном варианте. Отсюда становится ясно, почему «многие православные … не доверяли богословию этого недавно рукоположенного профессора экономики и открыто заявляли об этом»1. Собственно, и сам Булгаков прекрасно понимал ощутимую недостаточность собственной учености и собственного языка для задач, которые перед ним стояли, – и необходимость их проговорить и сделать явными2.
С самого начала своего эмигрантского бытия Булгаков как священник – член церковной иерархии, как преподаватель, и, наконец, как человек достаточно известный в среде образованных русских, оказался втянут сразу в несколько больших дискуссий, в определенном смысле связанных между собой. Дискуссии о церковной юрисдикции и взаимоотношении зарубежных приходов и Московского Патриархата;
о студенческих движениях и братствах (самым известным, но отнюдь не единственным, было Братство Святой Софии, возглавляемое Булгаковым) и многое другое спровоцировали один из наиболее драматических моментов в биографии мыслителя: так называемый «спор о Софии». Началом к нему послужила статья митр.
Антония (Храповицкого), опубликованная в «Новом Времени» в 1924 г., в которой содержалось обвинение о. Сергия в учетверении Троичности. Эта статья, отражающая частное мнение и не являющаяся официальным документом, вызвала общественный резонанс, причиной которого была скорее сама фигура Булгакова, нежели его теоретические построения. В параграфе реконструированы этапы этого спора, очерчены позиции его участников.
Ремарка Н.М. Зернова цитируется по: Козырев А.П., Голубкова Н.Ю. при участии М.К. Комментарии // Булгаков С., прот.. Из памяти сердца. Прага [1923–1924] / Предисл. Алексея Козырева, публ. и комм.
Алексея Козырева и Натальи Голубковой при участии М.К. // Исследования по истории русской мысли [2].
Ежегодник за 1998 год. М., 1998. С. 249.
Запись в дневнике от 12/25. XI1923: «… у меня нет слушателей, хотя есть аудитория». (Прот. С.
Булгаков. Из памяти сердца. С. 202. Несколькими днями раньше (запись от 5/18. XI. 1923): «…я ведь на свое амплуа незаменим, и, следовательно, то, чего я не доделаю, никто здесь не доделает. Жуткая ответственность, но такова воля Божия» (Там же. С.201).
Софиологическая контроверза вызвала резонанс в европейской христианской печати. Ответом Булгакова на критику стало компедиумное изложение всей своей богословской системы, работа «София, Премудрость Божия», тут же переведенная и изданная по-английски1. Непосредственным же результатом спора о Софии стало обещание Булгакова не преподавать свою богословскую систему в стенах института – правда, обещания этого о.
Сергий не выполнял. Эсхатологические мотивы софиологии встречаются и в «Невесте Агнца», и в «Апокалипсисе Иоанна», преимущественно софиологический характер имеют добавления к «Философии имени»;
наконец, одно из самых проникновенных эссе Булгакова периода эмиграции носит название «Софиология смерти» (1939).
Спор о Софии носил острый и нелицеприятный характер.
Большинство реплик против Булгакова, особенно со стороны представителей карловацкого лагеря, были скорее идеологическими, нежели религиозно философскими или богословскими;
с подчеркиванием «гностичности» или просто нарочитой усложненности, непонятности булгаковских построений.
Подлинное прояснение оснований религиозно-философской системы Булгакова происходило именно в рамках «модернистской» парижской школы богословия – пусть даже в форме ее критики В. Лосским и прот. Г.
Флоровским.
§ 2. Поиск Софии как «истинности истин»: история понятия посвящён собственно динамическому движению смысла слова, разворачивающемуся на историко-интеллектуальном фоне, описанном выше.
Учение о Софии является центральным моментом во всей системе Булгакова – и наиболее сложным и запутанным ее моментом. В очерченном виде София появляется в «Философии хозяйства» как «трансцендентальный субъект хозяйства», Хозяйка, хозяйствующая в мире, однако более полное и развернутое учение о Софии Булгаков разрабатывает в «Свете Невечернем» – и в этой же работе закрепляются наиболее характерные черты его концепции:
а) София как ипостась Божества;
б) София как тварно-нетварная посредница между Богом и миром, и в) София как «вечная женственность».
Все эти моменты впоследствии будут подвергнуты Булгаковым значительной переработке;
и в параграфе детально и аргументированно рассмотрены пути этих трансформаций.
Софиология позднего Булгакова предельно различает мир божественный и мир тварный: второй есть «образ и зерцало» первого.
Божественная София есть «предвечные образы творения», и поэтому и «виды тварного бытия не суть какие-то новые образы, нарочито найденные Богом для творения, но имеют для себя вечные божественные первообразы.
Поэтому и тварный мир [находится в полном параллелизме] имеет на себе “некоторый отпечаток” мира Божественного, поскольку он имеет в себе The Wisdom of God, A brief summary of Sophiology, New York, London, 1937.
полноту божественных идей или образов»1. Тварная София есть отпечаток Божественной Софии в творении, ее образ (по отношению к первообразу) или дубликат.
В § 3. София как Премудрость и Слава и Троица как Абсолютный Субъект осуществляется сопоставление и анализ булгаковской концепции Софии – и концепции «Абсолютного Субъекта», которая лежит в основе специфического булгаковского персонализма.
С точки зрения Булгакова, к первой трети ХХ столетия время потребовало новых определений и коннотаций для центральных понятий христианства. Новые трактовки терминов, таких, как «ипостась», «сущность» или «природа», быть может, несколько иные, чем у свв. отцов, могут дать возможность наиболее точно определить границы христианской антропологии, показать связь учения о Троице и учения о Христе с учением о человеческой личности (которая также является сложной ипостасью, включающую в себя две природы – тела и души). Поэтому предметом критики Булгакова в его учении о Троице является не святоотеческое учение, но онтологическая конструкция, лежащая в основе и определений каппадокийских богословов, и интеллектуальной работы Иоанна Дамаскина, и католической тринитарной теологии (особенно уязвим в этом отношении Фома Аквинский): аристотелевское учение о первой и второй сущностях, которое послужило основанием для построения родо-видовой лестницы Порфирия и, много позже, основанием проблемы универсалий. Отношение между Сущностью и Ипостасями Троицы для Булгакова – не отношения рода и вида, и даже не отношение субъекта (как некоего «что») и предикатов как совокупности свойств.
Первичное определение этих отношений Булгаков осуществляет уже в «Ипостаси и ипостасности». Бог – это Абсолютный Субъект, триипостасно существующее Я;
при этом каждая ипостась есть истинный Бог, с одной стороны, «существуя через другие ипостаси, от нее нераздельные», с другой – «имея одну общую божескую природу, не сливаясь и не разделяясь, так что не Три Бога, но Единица в Троице и Троица в Единице»2. Качественное различие Ипостасей (Отец, Сын, Св. Дух) диктует онтологическое соотношение между ними, – и именно поэтому Сын есть Высказывание, Слово (а Отец – Высказывающий), Говоримое (а Отец – Говорящий);
высказывание же является двуединым действием, в котором присутствует как процесс высказывания («акт Слова»), так и его содержание или смысл (факт Слова), Премудрость Отца в Сыне. Об онтологическом статусе Премудрости и Славы (т.е. Софии) речь шла выше, сейчас же для Булгакова важно определить, если так можно выразиться, «механизм взаимодействия» между ипостасями. И «Открывающийся», «Говорящий», и «Открываемый», «Говоримый», равночестны в единстве своей природы и взаимной любви, однако «любовь двух еще не осуществляет абсолютности Субъекта, ибо не Булгаков С., прот. София, Премудрость Божия. Л. 8.
Булгаков С.Н. Ипостась и ипостасность. С. 21.
смыкает своего кольца. Рождая Сына, Отец исходит к Нему любовью в Духе животворящем, и Дух как живая Ипостасная любовь Двух между Собою, замыкает в триединстве взаимность любви, через что происходит раскрытие природы Абсолютного Субъекта, обнаружение природы и силы я через ты и в мы»1. Именно этот механизм – не «диалектика понятий», а диалог между я и ты – становится центральным для определения принципа взаимоотношений между Лицами Троицы в «Главах о Троичности». Модель диалога вообще и диалога «Я-Ты» в частности к середине-концу 20-х гг. ХХ столетия разрабатывалась во многих философских системах – от С.Л. Франка до М. Бубера. Булгаковская модель диалога вполне может быть сопоставима с ними.
Дальнейшему раскрытию ключевого понятия булгаковского персонализма, – происхождение и трансформация слова «Я», которое в булгаковском философском языке из местоимения первого лица единственного числа становится полноценным философским термином, посвящена заключительная, третья глава раздела «”Я”. К метафизике субъекта в работах 1920-х гг. проф. прот. С.Н. Булгакова».
В §1. «Я» и субъект: к определению понятий анализируются основные положения булгаковского персонализма в их генезисе. В параграфе показано, что их становление приходится на начало 1910-х гг., в «Философии хозяйства». Соотношения между «я» и «не-я» рассматриваются в этот период Булгаковым как соотношения сферы знания и хозяйственной сферы:
осуществляя себя в хозяйстве, субъект актуализирует бессознательно меонально-объектное и обнаруживает в этом процессе конечное тождество субъекта и объекта. В «Свете Невечернем» эта конструкция базируется онтологической модели развертывания трансцендентального софийного предпроекта в имманентном тварном бытии. С первых же страниц «Света Невечернего» мы сталкиваемся с констатацией связки «есть» – ЕСИ как непосредственной данности связи между Богом и тоже «данным», «этим», «здесь-и-сейчас-существующим» человеком. Трактовка же триипостасности, Троицы в «Свете Невечернем» в духе триединства истины, блага и красоты;
ума, тела и души и пр. достаточно традиционна. Прообразом же будущей онтологической модели служит тезис: «Образ Божий в человеке связан не только с тройственностью его духовного состава, но и с ипостасностью духа. Человек есть ипостась, лицо, личность. Она имеет свою глубину и поверхность: под сознанием лежит неопределенное количество слоев бессознательной, вернее, предсознательной или сверхсознательной жизни.
… Но что же такое личность? что такое я? На этот вопрос не может быть дано ответа иначе как внутренним указательным жестом. Личность неопределима»2. В этих фразах, собственно, уже и есть – пока в латентной, неявленной форме – основные черты и категории булгаковской философии Я:
Булгаков С.Н. Ипостась и ипостасность. С. 22.
Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 245. Курсив Булгакова.
а) ипостасный (пока без дефиниции, что это такое) характер тварного «я», и именно ипостасность (а не, скажем, «сознание») является той энтелехией, которая «оформляет» в аристотелевском смысле, конституирует и «держит» под– и сверх-сознание;
б) понимание ограниченности сознательного, когнитивного (от cogito) элемента в «я» и, отсюда, некорректность редукции целостности и полноты «я» только к его разумной компоненте;
в) невозможность артикулировать «я» через совокупность признаков, другими словами, недостаточность слов для его описания: необходим жест;
г) осознание «я» как парадокса, который «неисследим» – и одновременно дан.
Дальнейшее становление булгаковского понятия «я» и его место в структуре Абсолютного Субъекта изложено в § 2. «Я» и Первопредложение.
В работе «Трагедия философии» уже явно и открыто ту онтологическую модель, зачатки которой прослеживаются в «Философии хозяйства» и в «Свете Невечернем». Определяя границы метафизики как науки о сущностях вещей, Булгаков пишет: «в основе самосознания, так же как всякого акта мысли, его запечатлевающего, лежит тройственность моментов, триединство, которое имеет выражение в простом суждении: “я есмь А”»1, и всякое суждение типа «А есть В» сводится к нему. Однако следует вспомнить, что высказывание «Я есть нечто» восходит к аристотелевскому определению суждения как высказывающей речи:
суждение есть «такое смысловое звукосочетание, части которого в отдельности что-то обозначают как сказывание, но не как утверждение или отрицание»2 и которое состоит из «имени» (субъекта суждения), «глагола» (сказуемого) и интенционально направленного соединения-связки, и которое может быть либо истинным, либо ложным. Такая интерпретация – «подлежащее» и «сказуемое» как точки фиксации некоей линии, за пределы которых линия уже не выходит – оказалась господствующей не только в позднеантичной, средневековой и нововременной философии и логике, но по существу не была переосмыслена и позже. Помимо этого, в системе Аристотеля элементами суждения являются термины, имеющие общий характер, т.е. относящиеся к совокупности предметов, а не единичные термины или имена.
Трактовка суждения, предлагаемая Булгаковым в «Философии имени» и «Трагедии философии», коренным образом отличается от аристотелевской не по форме (форма остается той же: подлежащее есть сказуемое), но по содержанию и смыслу входящих в суждение элементов. Если задачей и открытием Аристотеля было дистанцирование гносеологической сферы, сферы субъекта, от сферы сущего и сферы природы, то задача Булгакова была, скорее, обратной: онтологизировать субъектную сферу, показать ее связь и с космосом, и с сущим. И если образом аристотелевской модели Булгаков С.Н. Трагедия Философии / Вступ. статья, подг. текста и прим. С.С. Хоружего // Булгаков С.Н.
Соч.: В 2-х т. Т.1. М., 1993 (Приложение к журналу «Вопросы философии»). С. 317.
Аристотель. Об истолковании. 16b. 30.
субъекта может, как уже говорилось выше, служить отрезок на некоей гипотетической линии (А и В в суждении «А есть В» являются началом и концом отрезка, а суть высказывания коренится в функции приписывания ему истины или лжи), то модель Булгакова совершенно иная;
трансформируясь, она имеет объем, – а «истинность» и «ложность» высказывания неважны. Онтологический статус высказывания Булгакова («Первопредложения») таков, что оно истинно a priori.
Переоценка заданной Аристотелем и усвоенной всей европейской философской традицией парадигмы связана с определением сферы, отличной как от тварного бытия, так и от Творца, будучи, однако, связующим конструктивным элементом между Творцом и тварью (миром).
Первоначально – в «Трагедии философии» – эта сфера определяется как сфера субстанции, однако впоследствии – в «Ипостаси и ипостасности» и «Главах о Троичности» – это определение будет пересмотрено. Для Булгакова является аксиомой, что трансцендентное, во-первых, есть и, во вторых, будучи иноприродным тварному разуму, все же вступает с ним во взаимодействие, обозначая ту самую сферу «до-логического констатирования», о которой сейчас и пойдет речь.
Сфера субстанции, выделенная и определенная таким образом, имеет четкую топическую структуру и обладает рядом важных характеристик, которые и необходимо зафиксировать.
Прежде всего, «субстанция есть как бы равносторонний треугольник А – В – С, углы которого могут быть пройдены в любом порядке, но каждый из трех необходимо предполагает и оба другие». Во-вторых, «прохождение углов» этого треугольника не есть диалектическое саморазвитие понятия, «напротив, они выражают собой онтологические соотношения, которые даны для логики и ею не могут быть преодолены». В-третьих, порядок расположения элементов фиксирован, и достаточно жестко фиксирован следующим образом: «подлежащее, ипостась, есть первое;
сказуемое,, второе;
связка, бытие,, третье»1. Примерно такое же соотношение между элементами субстанциальной триады дается Булгаковым и в «Философии имени».
Эти фрагменты содержат в себе ряд онтологических парадоксов.
Наиболее существенный из них – полное равноправие и равная связь между элементами триады, что заставляет вспомнить не только гегелевскую триаду (бытие – сущность – понятие), но прежде всего соловьевскую онтологическую модель, зафиксированную в «Философских началах цельного знания» («в-себе-бытие» = Отец, «для-себя-бытие» = Логос или Христос, «у-себя-бытие» = Св. Дух), и определенную там же роль «первой материи» как сущности Троицы, которая может быть истолкована (в «Чтениях о Богочеловечестве») как «второе произведенное единство», или София, – и которая по своему бытийному статусу близка к католическому Булгаков С.Н. Трагедия философии. С. 326.
Deitas, некоторому доипостасному единству, с помощью которого и объясняется исхождение Св. Духа не только от Отца, но и от Сына.
В данном случае для нас важно зафиксировать те моменты в трансформации онтологической модели, которые связаны с категорией «я».
Итак, восприятие высказывания «я есть нечто», к которому, по мысли Булгакова, может быть приведено любое имя (имя существительное), входящее в суждение типа «А есть Б», только как элемента гносеологической конструкции ущербно, поскольку не объясняет необходимости и неизбежности перехода от «я» к «не-я», от подлежащего к сказуемому, данного и явного в каждом повествовательном предложении обыденного языка. Ключевой категорией булгаковской модели служит личное местоимение «я». С определения этого элемента и начинается ее конструирование. «Я» Булгакова ипостасно и субъектно, остальные предикаты, качества или свойства есть лишь «сказуемые к я».